Творчество Барта огромно и по объему, и по содержанию. В центре его — знаменитая “Die kirchliche Dogmatik” — “Церковная догматика”, над которой он работал с 1932 года свыше 20 лет. Это многотомный труд, чуть ли не в десять тысяч страниц (всего в его литературном наследии не менее 600 названий). Барт излагает в своих богословских трудах непрерывный процесс собственного мышления. В поступательной эволюции его сознания непрерывно прояснялись те или иные стороны его мысли, он постоянно возвращался к некоторым из них, пересматривал свои положения, иногда вовсе отбрасывал прежние, исправлял выводы, заменял их новыми, был, одним словом, в постоянном движении. И в этом безостановочном процессе очищалась, прояснялась и крепла его богословская мысль. Следует еще учитывать, что мощное мышление Барта работало при этом не в каком-либо вакууме или, наоборот, — в каком-то заоблачном пространстве. Он никогда не отрывался от жгучей реальности своего бурного и трудного времени. Эта сознательная и целеустремленная обращенность к окружающей действительности вынуждала его перекликаться с ней либо отдельными работами, очень часто отрывавшими его от намеченного главного направления, либо пространными отступлениями в самих основных своих трудах. Другими словами, Барта никто не сможет упрекнуть в кабинетности, предвзятости или доктринерстве.

Начало его самостоятельного творчества оказалось по необходимости полемическим, часто обличительным. Это, по-видимому, вообще неизбежно для молодых ученых авторов, которые собираются заменить неприемлемое для них. И по мере того, как раскрывалась концепция его умозаключений, Барт как бы привлекал в свидетели собственного читателя. Особенностью творчества Барта (и несомненным отличием его от методов большинства мыслителей, занимавших господствующие позиции в немецком философствующем богословии до него) было то, что он именно не рекламировал, не поучал, не профессорствовал, а скорее вовлекал в ход своей мысли и ее эволюции. Барт вел читателя за собой силой своей логики, но чтение его было часто нелегким, труднее его устного изложения. Но примечательно, что и устное изложение бывало у него всегда заранее написанным (это в равной мере относится к его бесчисленным проповедям, лекциям, речам и иным выступлениям), что свидетельствует о его необыкновенной ораторской добросовестности и доведенной до щепетильности аккуратности. Но в свои устные выступления Барт умел ввести разговорную непринужденность, остроумные замечания, злободневные отступления. Зато чтение его крупных трудов требует от читателя напряженного внимания и как бы умственной самостоятельности. В лучших и наиболее проникновенных местах своего текста Барт пишет возвышенным и пламенным языком. Пафос его, подчас гневный, — всегда профетический с отчетливой эсхатологической обращенностью. В целом творчество Барта выражает его собственный духовный опыт по мере его накопления.

Как православные, мы должны видеть главную и историческую заслугу Карла Барта перед христианством в том, что он совершил поворот от рукотворных кумиров, которых создали религиозные теоретики западного рационализма. Мысль Барта оказалась достаточно сильной, чтобы преодолеть в реформатско-евангелическом исповедании, в котором он был рожден и воспитан, опасные уклоны, уводившие немецких христиан, а за ними и многих англосаксонских да и других протестантов от участия в домостроительстве спасения в богоучрежденном обществе, каким является Церковь Христова. От антропологических земных построений и от мирских гомоцентрических соединений он сумел многих привести к восприятию той “христологической концентрации”, провозвестником которой он стал.

Говоря о наследии Барта, мы хотели бы подчеркнуть, что именно православные богословы должны будут показать, какой сдвиг в сторону Православия совершен богословскими произведениями Барта. Но для этого, конечно, важно сразу уточнить, как некую основу для православного подхода к “бартианству”, что речь идет не о тех или иных богословских мнениях и не об отдельных сторонах учения покойного базельского богослова. Думается, что среди современников наших в век экуменизма уже не могут раздаваться требования конформизма и единообразия формулировок, которые часто выдвигались из среды православных богословов прошлого. Нам надо учитывать, что Карл Барт повернул протестантское богословие как бы вокруг оси и придал ему звучание, гораздо более приемлемое для православного сознания, и сделал это он, по нашему мнению, почти и даже совсем без всякого влияния со стороны Православия. Он был знаком, разумеется, с высказываниями православных мыслителей, сгруппировавшихся в Западной Европе в двадцатых и тридцатых годах нашего века. Он не мог не заметить, что его собственный пафос христианской свободы созвучен мнению Н. А. Бердяева (1874 — 1948) о восприятии и действии благодати Святого Духа на человека. И в его собственных высказываниях о наитии Святого Духа на человека нельзя не услышать созвучия, так сказать, с мыслями о Параклите известной трилогии протоиерея Сергия Булгакова (1871 — 1944). Остается все же вероятным, что Барт мог усматривать в произведениях этих православных мыслителей доказательство того же, что и они могли видеть и в его творчестве, то есть того, что “Дух дышит, где хочет” (Ин. 3, 8). Но Барт имел возможность по-настоящему вникнуть в труды православных мыслителей только в последние два десятилетия своей жизни, когда его собственные богословские высказывания уже утратили свою прежнюю заостренность или даже односторонность. Однако диалога между Бартом и православными его поколения в сущности не получилось.

Тема об отношении Барта к Православию пока мало освещена в богословской литературе. Это скорее понятно для литературы Запада. Наши богословы, надо сказать, занимались Бартом слишком мало. Зато католическая литература о нем, вероятно, и по объему не уступает протестантской, и, как это ни покажется странным, — по глубине проникновения в мысль его. Дело в том, что для Римской Церкви высказывания Барта имели уже очень большое значение. Сравнительно недавно римско-католический журнал “Иреникон” (издаваемый бенедиктинцами в Бельгии) напечатал интересную статью “Барт и христианский Восток”, где именно проводится мысль, что Барт не проявлял особого интереса к Православию и восточному христианству вообще. Автор упомянутой статьи усматривает в этом факте следы былого влияния Гарнака, на котором мы уже останавливались выше. С этим можно до известной степени согласиться, хотя от влияния Гарнака во второй половине жизни Карла Барта как будто уже ничего не могло сохраниться.

Напомним в связи с этим, что если Гарнак (1851 — 1930 гг.) и считался долгое время одним из “столпов” немецкого академического богословия, то он оказался одним из тех бывших менторов, т. е. наставников, от которых Барт далеко отошел. От Гарнака в студенческие годы Барт, несомненно, перенял метод исходить от эллинистических влияний в раннем христианстве. У самого Гарнака эта тенденция приняла особенно резкие формы. В свое время он прославился солидным (типичным немецко-профессорским) трудом — трехтомным “Пособием по истории догматики”, первый том которого вышел в 1886 году. С одной стороны, Гарнак пытался дать исчерпывающее в его собственных глазах изложение истории христианских догматов, а с другой — считал, что даже понятие “догмата” есть “эллинистическое добавление” к евангельскому учению, противоречащее чуть ли не самому духу Евангелия. Такой ошибочный взгляд привел Гарнака к отрицанию Священного Предания и святоотеческой мысли, к утверждению, что будто восточное христианство, начиная с III века, утратило свою христианскую сущность и выродилось в некий религиозный синкретизм.

Однако Карл Барт, как христианский мыслитель XX столетия, вырос в фигуру громадной богословской значимости не только для одного Запада в длительном и беспрестанно нараставшем процессе все более решительного отрицания теоретиков, подобных Гарнаку, в процессе планомерного и бескомпромиссного критического анализа их философского и богословского наследия. Это забывать никак нельзя. Можно, конечно, полагать и даже утверждать, что, изживая наслоившиеся в молодые годы влияния, Барт не мог на первых же этапах своего самостоятельного мышления оказаться вполне свободным от некоторого равнодушия, если даже не от предубежденности в отношении духовного опыта Православия. На пороге нашего столетия он и в самом деле не смог бы стать блестящим представителем немецкого философствующего академизма, если бы не проявлял склонности усматривать в Православии продолжение неоплатонизма и вообще как бы засилия дохристианских греческих учений. Его собственная мысль, находясь уже на грани сознательного отрыва от человеческого мудрствования немецких теоретиков и готовясь дать решительный бой гомоцентрическим измышлениям поздней протестантской герменевтики, не могла сразу воспринять раннехристианскую экзегетику послеапостольского периода христианства, ибо она представлялась ему явлением локальным, соответствующим лишь определенным историческим, географическим и психологическим условиям.

Для Барта вся “генеральная линия” христианского богословия должна была, как мы видели, заключаться в возвращении современного человека к слову Божию, не искаженному, не извращенному никаким домыслом человеческим. Слово Божие для него — это прежде всего Новый Завет Христов, это — Евангелие. Он сам — в пределах человеческой возможности — подлинный евангелический христианин. Без всяких кавычек. С годами он с недоверием стал относиться к экзегетике вообще, ко всякому человеческому толкованию и доосмысливанию, так сказать, слова Божия. И в этом отношении Барт был верен отцам Реформации. Ведь еще Кальвин считал, что Вселенские Соборы христианской древности якобы нуждаются в испытании Священным Писанием путем сравнения соборных правил с евангельским текстом.

Но более трех веков отделяли Барта и от Кальвина, и от Лютера, и от Цвингли, между ними чередовались многие поколения теоретиков, отрывавшихся всё более от соборного разума Церкви и ко времени самого Барта уже совсем подменивших было ее христологическую основу каким-то рационалистическим мировоззрением, против которого решительно восстал тот же Карл Барт. И жизнь Барта оказалась настолько поглощенной этим необходимым выправлением исторического курса западного христианства, что восточное христианство до известной степени осталось, быть может, и вне поля его зрения. Вряд ли это может изменить отношение православных к общехристианским заслугам Карла Барта. Мы говорим, впрочем, о явлении, которое относится к Барту, особенно к раннему Барту. Но только ли к нему его следует отнести? Не является ли недооценка внутреннего, духовного содержания так называемого “восточного” христианства слабостью “западного” христианства вообще? И не проявляется ли эта слабость как существенный недостаток христианского сознания Запада и по сей день и на христианских межконфессиональных конференциях, и в западной религиозной печати, а в особенности в беседах и индивидуальных встречах между христианами? Недопонимание Православия, вытекающее из незнания или неосведомленности, к сожалению, принимает иногда весьма приметную рельефность на экуменическом поприще. В силу исторических обстоятельств, психологической отдаленности или религиозных особенностей многие христиане действительно могут подвергнуться искушению недооценки факта неповрежденного христианства в Православии. В наш экуменический век свидетельство православных о собственной вере и о Церкви в инославной сфере во многом может помочь христианским братьям устранить конфессиональные предубеждения и восполнить знание о духовном опыте и сущности Православия.

Понять, как возникла первая существенная переоценка ценностей, вынесенных Бартом из университетских аудиторий, нетрудно, если учесть то особое, неповторимое время, когда искренности его суждено было столкнуться с суровой исторической действительностью. Родившись в 1886 году, он подростком, пытливым и внимательным, по знаниям и, как выразился бы Достоевский, по “всемирной отзывчивости” значительно старше своих лет вступил в нынешний век. Может быть, вступил тогда только, если можно так выразиться, календарно. Многие современники склонны считать, что XIX век окончился “с опозданием” и что XX столетие началось в 1914 году, когда разразилась первая мировая война. Для понимания перелома в психологии Карла Барта важно подчеркнуть, что именно та война, разразившись на фоне, так сказать, немецкого оптимизма, породила небывалые бедствия, жертвы и страдания. Со своими университетами Барт распрощался еще до той войны. С конца 1909 года он уже вновь на родине — в Швейцарии — в должности помощника ластора немецкого прихода в Женеве. Здесь два года он усердно изучает Кальвина. Это — и исследование истоков Реформации, и как бы его дань местной знаменитости, но “основной фонд” церковного и общественного либерализма сохраняется целиком, и Барт все еще превозносит наследие Шлейермахера, колеблющееся между Кантом и Лейбницем: пока Барту все кажется благополучным в прекраснейшем из миров.

В 1911 году Барт получает свой первый самостоятельный приход в Сафенвиле, горном селении в кантоне Ааргау между Базелем и Цюрихом, где некогда процветало сельское хозяйство, но где довольно внезапно местное население оказалось в тяжелой зависимости от трех промышленных предприятий. Юный пастор соприкоснулся с возмутившей его нуждой рабочего класса. В этот период европейская интеллигентная молодежь остро переживала социальную несправедливость, как величайшее зло своей эпохи. Пасторы Ленард Рагац и Герман Куттер, в наши дни уже несколько позабытые, встали во главе христианского социализма в Швейцарии. Карл Барт и его товарищ по университету Эдуард Тур-нейзен, ставший к этому времени пастором в соседнем кантоне Сон-Гален, горячо поддерживают это движение и быстро оказываются вовлеченными в борьбу с буржуазией кантона Ааргау, не допускавшей в принципе, чтобы священнослужители поддерживали стачки и требования рабочих. Дальнейшая эволюция вчерашнего либерала Барта не заставила себя ждать, и в 1915 году он сообщил Турнейзену (который) был другом и спутником всей жизни Карла Барта), что он вступил в социал-демократическую партию Швейцарии.

Останавливаемся мы на этих событиях в жизни молодого Барта потому, что это не просто эпизод в его биографии. До самой смерти он остается “раскрытым” влево. Всю жизнь он считал социально-политическую заботу об обездоленных определяющей земное служение человечеству. В жизни Барта его происхождение из Базеля — одного из главных центров швейцарского свободомыслия и гуманизма — сыграло, разумеется, большую роль. Но не меньшее значение имела и его принадлежность к немецкой культуре. Судьба современной ему Германии во многом отразилась на его собственной жизни. Он был не только студентам в немецких университетах, но впоследствии и профессором в университетах, в Гёттингене (с 1921), Мюнстере (с 1925) и Бонне (с 1930), и /всюду Барт оставлял глубокий отпечаток своего прямого воздействия. Вряд ли найдется другой человек, про которого можно было бы сказать, что он повлиял на ход кризиса немецкой духовной культуры в такой же мере, как иностранец (швейцарец) Барт. Воспитание, образование, формация, полученные Бартом, сделали его способным оказать это прямое личное воздействие. Нельзя забывать, что германский “рейх” не охватывал всего “немецкого”, поскольку существовали Австрия и “немецкая” Швейцария.

Как бы то ни было, швейцарец Барт отверг и опроверг эволюцию немецкого богословия, как направленного ко всё большей секуляризации протестантизма. Решительным пересмотром путей немецкого протестантизма он, как личность, как отдельный человек, оказал сильное влияние на религиозную жизнь немцев в целом. Тут не следует упускать из вида, что отходу Карла Барта от немецкого либерального богословия способствовала не только сама трагедия первой мировой войны, разразившаяся в период его молодости. Барта оттолкнула и специфическая “великогерманская” окрашенность вскормившей его немецкой богословской науки, размешанной немецкой национальной философией, в которой заложено было столько предпосылок к этой мировой трагедии. “Великогерманский” национализм овладел умами задолго до мировой войны 1914 года. И когда назревала вторая мировая война и тот же “великогерманский” национализм воспринял программу и водительство Адольфа Гитлера, не кто иной, как швейцарец Карл Барт, дал ему решительный бой. Именно Карл Барт начертал в мае 1934 года положения “Барменского исповедания”, направленного против “германских христиан” и подчинения немецкого протестантизма фюреру, его ставленникам и идеологии. Надо теперь вспомнить, что на церковных выборах 1933 года “германские христиане” собрали более трех четвертей всех голосов. Весь 1934 год проходил в борьбе за становление оппозиционной гитлеризму “Исповеднической Церкви”. В этот год друг и единомышленник Карла Барта самоотверженный пастор Мартин Нимёллер имеет еще возможность выступать перед огромными аудиториями на стадионах Германии. Сам Барт с 1933 года издает журнал “Theologische Existenz heute” (“Богословское существование сегодня”), под несколько отвлеченным заглавием, но боевой по содержанию. Но весной 1935 года власти высылают Карла Барта из Германии, и он возвращается в свой Базель.

Решающая переоценка религиозных концепций, пережитая Карлом Бартом и вызванная событиями земной истории — разгулом стихии зла в мире, совпала с пересмотром господствовавшего тогда истолкования евангельского учения. Перед Бартом возникла главная проблема его жизни, поставленная в самом начале его пастырского служения вопросом совести, по-настоящему мучившим его и духовно, и умственно: чем должно быть и в . чем должно заключаться пастырское проповедничество? Как ему, став священнослужителем и, следовательно, душепопечителем своей паствы, возвещать евангельское благочестие этой пастве? Тут мы затронули вопрос, для Карла Барта особенно важный, ибо он всю свою жизнь был проповедником и понимал богословие как проповедь прежде всего. Он очень быстро постиг, что, как пастырь вверенных его попечению душ, он должен освободиться от человеческих теорий и умозаключений и идти по стопам апостолов, свидетельствуя о Христе евангельском. И так же быстро постиг он, что, если довести сообщенные или внушенные ему мысли до их логического завершения, он будет вынужден понять их не так, как их понимали его прежние менторы, и высказать эти мысли по-другому. И пастору Барту в сафенвильском уединении пришлось, по его словам, “надеть очки” и приступить к многолетнему изучению Священного Писания уже без преподавательской указки и, главное, без докторской призмы. Из этой вдохновляющей, упорной, многолетней работы поднялся уже другой, новый Барт, который был призван стать, по славу д-pa Виссерт-Хуфта, нынешнего почетного президента Всемирного Совета Церквей, “единственным в своем роде экуменическим пастырем пастырей”.

В 1919 году Карл Барт издал “Der Romerbrief”, вызвавший сенсацию комментарий на “Послание к римлянам” апостола Павла. Тот же д-р Виюсерт-Хуфт в речи на заупокойном богослужении в базельском соборе говорил о “раскрепощающих словах Карла Барта” в этом труде, “проникавших в самые глубинные запросы и нужды Церквей и подействовавших в свое время, как некий электрошок”. “Послание к римлянам” Барта оказалось, по мнению В. А. Виссерт-Хуфта, “путеводным призывом, обращенным к Церквам мира”, оно воистину потрясло христианский Запад. Через три года Барт выпускает второе, коренным образом пересмотренное издание своего “Der Romerbrief”, и разрыв его с либеральным богословием становится совершившимся фактом. В то же время определяется основной метод Барта: по-новому выражать по мере их кристаллизации уже высказанные ранее мысли.

В своем богословствовании Карл Барт настолько проникся трансцендентностью Божества, что он как будто даже недооценивает преображение всего тварного мира пришествием Христа и искуплением Им рода человеческого. Отсюда — его кажущееся равнодушие или, во всяком случае, некоторая недооценка таинств в жизни Церкви, и прежде всего — таинства Евхаристии, которым постоянно возобновляется взаимодействие между Богочеловеком и человеком.

Барт утверждает, что слово Божие открыто человеку по властному почину Божию, идущему свыше. И это Откровение есть исключительно проявление прямой и личной воли Божией. В Откровении Промысл Божий выявляется в своем всемогуществе и в своей абсолютной верховной свободе, трансцендентной в отношении всего существующего и сотворенного. Вочеловечение Бога во Христе есть дар, исходящий только от Бога и в нисхождении своем от Него как бы ниспосылаемый вертикально на человека. И в этом у человека нет никакой роли, никакого участия и, конечно, никакой заслуги. Воплощение Христа есть “вторжение”, вмешательство неисповедимой Божественной любви в трагическую судьбу человечества. И Слово Божие, став плотью, Само уже выражает Божественное языком человеческим. По существу богословие Карла Барта было мощным и развернутым комментарием на великую радость, возвещенную людям в первых стихах Евангелия от Иоанна. Про Барта говорили, что он, посвятив себя богословию, встал на защиту слава Божия в наши дни. И в этом нет никакого парадокса. Ведь еще великий апостол любви свидетельствовал, что “Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир... пришел к своим, и свои Его не приняли” (Ин. 1, 9 — 11).

После второй мировой войны отдельные западные (в том числе и церковные) деятели ожидали от Барта поддержки в ведении “холодной войны” с Советским Союзом. Но тут их ожидало разочарование. Барт отверг эту войну принципиально, отверг и самое разделение Европы и мира; он выступал против нового вооружения ФРГ в рамках НАТО, терпеливо внушал западным противникам коммунизма, что антикоммунизм представляет серьезную опасность. Карл Барт утверждал христианский долг предотвращения новой мировой войны, неизбежность которой отказывался видеть, и открыто провозглашал безумие и преступность атомного оружия. Но далеко не все, разочаровавшиеся в Барте, сумели понять содержание его брошюры “Церковь между Востоком и Западом” (Цюрих, 1949 г.), в которой он писал, вспоминая собственное поведение в дни Гитлера: “Заметим мимоходом, что десять лет тому назад чего-то все-таки стоило посметь произнести это решительное и ясное “нет”, которое тогда было необходимо и обязательно. И тот, который произнес его, не пел в унисон с другими. Он, наоборот, был окружен осторожным молчанием добрых людей, которые сегодня так легко выходят из берегов но поводу коммунизма. Те самые газеты, которые рассуждают сегодня так громко, тогда обвиняли его в пристрастности и фанатизме, в забвении христианской любви...”.

“А теперь, — продолжал Барт, — подняли столько шума, чтобы принудить Церковь и тех, кто говорил в Церкви десять лет назад, повторить то же “нет”, обратившись на этот раз против Востока, против Советской России и против ее союзниц — народных демократий. Как будто в истории события повторяются столь упрощенческим образом, как будто Церковь — просто автомат, в который достаточно бросить монетку, чтобы сегодня получить тот же продукт, что и вчера!”. “Церковь есть Церковь, — продолжал Барт, — и должна оставаться Церковью, и, следовательно, говорили мы десять лет тому назад, ей непозволительно молчать, что было бы несовместимо с ее верой. Сегодня же мы заявляем: Церковь есть Церковь и должна оставаться Церковью и, следовательно, ей непозволительно говорить то, что было бы несовместимо с ее верой. Мы говорим это сегодня по тем причинам, по которым говорили вчера” (разрядка всюду в цитированном абзаце самого Барта. — А. К.-Б.). Карл Барт говорил, что в Советской России взялись за дело, за которое на Западе еще не сумели приняться, — за социальный вопрос. “И до тех пор, пока на Западе существует “свобода”, используемая, чтобы вызывать экономические кризисы, “свобода”, позволяющая выбрасывать в море зерно в то время, как люди умирают с голода, мы, как христиане, не имеем права сказать безусловное “нет” Востоку”.

В те годы у Карла Барта возникает настоящий конфликт со швейцарскими федеральными властями. Советник по делам кантона Берн Маркус Фельдман выступил в 1950 году с докладом о “Церкви и государстве в кантоне Берн”, направленным против Барта, в швейцарском Национальном совете (парламенте). Перед тем Карл Барт смог возвратиться в тот самый Бонн, откуда его когда-то выслали гитлеровцы. Целый семестр он вновь читал там систематическое богословие. Многие из деятелей “Исповеднической Церкви” погибли за это время, но он смог восстановить личное общение со своим старым единомышленником и соратником — пастором д-ром Мартином Нимёллером.

В 1957 году немецкая газета просила Барта высказать свое мнение об атомном оружии. Базельский богослов выразился со свойственной ему прямолинейностью: “Угроза направлена, — заявил он, — не против принципов, идеологий и системы, и дело не касается вопросов господства или могущества. Дело — в жизни человечества. Пока не поздно, надо помочь восторжествовать человеческому разуму”. В ноябре 1958 года (как раз за десять лет до своей смерти) Карл Барт составил доклад для меньшинства богословской комиссии Федерации протестантских Церквей Швейцарии по вопросу об атомном вооружении, в котором говорится, что подготовка к атомной войне и ее ведение не могут означать ничего, “кроме определенного и очевидного отрицания воли Создателя Бога и благодати Его, неизменно ниспосылаемой людям”.

Как уже было отмечено, в молодости обличительный стиль Карла Барта был вызван его стремлением преодолеть и развенчать человеческое самолюбование немецких богословов прежних поколений. С самого начала он столкнулся с сильным сопротивлением, которое ему со временем (и в общем непродолжительным) в большой мере удалось преодолеть. Но борьба не могла не превратить перо его в одно из самых боевых в истории христианского богословия. И этому, конечно, сильно способствовал его темперамент, не располагавший его к компромиссам и уступкам. Он никогда не отклонялся от своей богословской линии и из нее выводил свои суждения по любому вопросу, — ни один вопрос, относящийся к человеку и к человечеству, не оставлял его безразличным. Благодаря своей феноменальной эрудиции и столь же удивительной памяти он в трудах своих касается всего и в любой области оказывается чрезвычайно искусным оппонентом.

Обратной стороной этих качеств и свойств, вероятно, была резкость его высказываний, которые мы назовем первичными. Правильнее, конечно, назвать их ранними. Он никогда не колебался исправить свое первоначальное высказывание, если считал его устаревшим, неточным или, тем более, неправильным. Очень большую роль всегда играл у него искрящийся юмористический смех. Многих, уязвленных в какой-либо момент его юмором, он умел позднее примирить с собой тем же юмором. Интересно отметить, что Барт когда-то был не прочь писать стихи. В 1916 году 30-летний Барт писал, что, проходя по жизни среди других людей, он хочет оставаться самим собой, чтобы другие убедились, что в его паломничестве у него дыхания больше. В 1926 году Барт 40-летний переписывал этот стихотворный текст уже по-другому. Он говорил, что он хотел (уже в прошедшем времени) оставаться собой, но что за время своего паломничества и у него появилась одышка, и смеха уже меньше, и притупились “рога, которыми он некогда бодался”.

Карл Барт умер в такое время, когда значительную часть западного христианства захватило явление контестации. Терминологически производное от латинского testis (свидетель, очевидец), слово “контестация” раньше означало оспаривание (обычно перед судом) и в этом значении употреблялось большинством современных языков. В более древние эпохи оно было равнозначно свидетельству, затем — призванию в свидетели, иногда — очной ставке. Теперь на Западе оно становится некиим крылатым словом для обозначения психологической моды на отрицание. На контестацию смотрят, как на “знамение времени” в области культурных и, в частности, религиозных отношений современного Запада. Первоначально контестацию собственные представители и поборники ее истолковывали и рекламировали как новый вид непротивления злу насилием. Контестация якобы должна была быть протестом против “установленных”, но “устаревших” порядков, против “призванных”, но “не оправдавших себя” норм духовной (а подчас и материальной) культуры. Однако в процессе нынешней контестации скептицизм выливается в довольно хаотические формы нигилизма. Одержимые им отвергают всё, что в их представлении является “архаическим” (вплоть до собственных отцов). В религиозной области отметается все “античное”, и под этим определением отрицаются без особого разбора “предание”, “тексты”, “традиции”, “правила”, “обряды”, “Откровение” и “таинства”. Отсюда там возникают парадоксальные “теории”, как “арелигиозное” или даже “атеистическое” христианство, как “секуляризированная церковь”, как “богословие смерти Бога” и т. п.

Корни этой духовной анархии проследить нетрудно. Она вырастает из потребности в обновлении, но искаженной и извращаемой разбродом умов, который вызван мировыми войнами, социальной несправедливостью, использованием научных достижений для создания всё новых и всё более истребительных средств массового уничтожения. Из сознания безысходности проистекает контестация человеческой культуры. Страх перед будущим колеблет неглубокую и нестойкую веру. Сомнение в собственных возможностях ведет к отрицанию могущества Божия.

Барт, в новейший период истории выразивший по-новому первоосновы христианства, изменениям земной истории не подверженные и от нее не зависящие, не мог не привлечь особой к себе враждебности псевдохристиан разных толков. Представители того вида лжехристианства, который достиг своего расцвета в XIX столетии и в сокрушении которого Карл Барт сыграл на Западе едва ли не главную роль, сошли уже со сцены. Но попытки подать их потонувшие традиции в каком-то новом и сильно ухудшенном издании возникли в послевоенные годы в англосаксонском и немецком псевдобогословском радикализме. Из этой среды уже раздаются самоуверенные голоса, возвещающие “поражение” бартианства. Можно было бы возразить этим голосам, что церковный анархизм и духовный нигилизм ни в какой мере не означают посмертного поражения Карла Барта. Мощному голосу покойного богослова нигилистические разглагольствования не могут угрожать.

Напомним теперь, что Карл Барт скончался в своем родном Базеле 10 декабря 1968 года, на 83-м году жизни. За последние годы он перенес несколько хирургических операций, после которых поправлялся и вновь обнаруживал свою удивительную жизненную силу, сохраняя проницательную ясность ума и интересуясь решительно всем, — черты, бывшие для него столь характерными на протяжении всей его долгой жизни. Но за несколько месяцев до кончины вновь понадобилась операция, еще раз принесшая было облегчение, так что близким вернулись надежды. Однако смерть наступила, и наступила “безболезненно, непостыдно, мирно”. Когда супруга профессора вошла к нему утром, чтобы по установившемуся обычаю разбудить мужа, поставив пластинку с его любимой музыкой Моцарта, он был мертв. К смерти он готовился давно и спокойно, даже радостно, по-христиански. О ней он говорил безмятежно, как о неизбежном завершении земного этапа.

Жизнь Карла Барта более всего похожа на течение большой и мощной реки. У верховья воды кипят, сворачивая камни, и горный поток всё сметает на своем пути. Постепенно река разливается, становится полноводной, и уже мало препятствий встречается в ее русле. Приближаясь к устью, течение ее становится спокойно-величественным, как восторжествовавшая стихия. Неоконченной осталась “Догматика” Барта. Особый интерес для православных представляет собой том, посвященный таинствам Церкви. В прошлом это была как раз тема для углубленного диалога православных с Бартом. Видимо, ненаписанным остался заключительный том об эсхатологии.

Но автор признавал со смирением, что Сам Христос раскроет эту величайшую тему, когда исполнятся времена.

Очень многое прояснилось для Барта окончательно в последние годы жизни (например, отношение к древним Апостольским Церквам). Но многое выявилось в ранний период его жизни. По этому поводу хочется процитировать абзац из обзорной статьи “Диалог протестантских богословов — вчера и сегодня”, которая появилась в цюрихском журнале “Меркур” уже после смерти Барта (январский выпуск 1969 г.). В статье говорилось: ““Догматика” Барта — лишь экскурс на земные нивы, так сказать, свыше, с небес. Важнее строя земных отношений для Барта — строй небесного: учение о Триедином Боге, рождество от Девы, воскресение. Рождество от Девы выявляется в аргументации Барта очень рано, около 1924 года, к удивлению многих его друзей. И этим было отмечено начало неоправославия”. Далее тот же журнал отмечает: “Барт, который некогда начал с уверенности в прозябании человечества в опустошенном пространстве, в конце произносит невозмутимый диалог о всемогуществе Божием”. К этому мы можем добавить, что слова Карла Барта, сказанные в отношении Моцарта, относятся и к его творческой мысли: “Эта музыка всегда устремляется от тени к свету, и никогда не наоборот...”.

Закончим наш очерк небольшим извлечением из пасхальной проповеди Карла Барта, произнесенной за четыре года до кончины: “Дорогие братья мои! Воскресение Иисуса было делом Божиим и только Божиим. И как дело Божие, оно было совершенным, но и вполне непостижимым. Уже в то время свидетели могли только признать, исповедать и возвестить, что чудо совершилось. “Христос воскрес!” Этим восклицанием в России христианин приветствует другого христианина, который в свою очередь отвечает ему: “Воистину воскрес!” Вот именно, что значит не повествовать об этом событии, а возвещать его и свидетельствовать о нем”.

Добавим в заключение, что на Пасху 1964 года Карл Барт говорил в той же проповеди, что вместо седьмого дня, субботы, в христианской общине первый день естественно занял место прежней ветхозаветной субботы. Этот день Воскресения стал для христиан днем еженедельного праздника. В германских языках название этого дня сохранило несколько языческий оттенок: “день солнца” (Sonntag — нем.). По словам Барта, у нас не должно это вызывать особых возражений, поскольку Солнце Правды воссияло в этот день. Тем не менее, сказал тогда Барт, романские языки дали этому дню недели лучшее название: “день Господень”, потому что Солнце Правды, воссиявшее тогда, был Господь. По-видимому, в последние четыре года жизни великий христианин Карл Барт вряд ли успел узнать, что наш русский язык — единственный в мире, на котором первый день недели был назван “воскресеньем”.

Александр КАЗЕМ-БЕК

Оглавление раздела

На главную страницу