О ПРОТИВНОСТЯХ ЦЕРКОВНЫХ

     В судьбе Феофана Прокоповича и в событиях первой половины XVIII века немаловажное значение имеет мало известная личность — Маркелла Родышевского, сначала близкого человека к Феофану, а потом враждебного до такой степени, до какой только могут дойти непримиримая злоба, оскорбленное самолюбие, обличенная неправда или наконец фанатизм. Он преследовал и мучил Феофана с изумительною настойчивостью, с самозабвением почти фанатическим и с искусством бойца ловкого, умеющего разить неприятеля его же оружием. В этом преследовании все пущено было в ход — ревность по вере и ученость, обманы и хитрости, общественное положение и связи. По незначительному личному положению Маркелла такая борьба с сильным Феофаном была бы невозможна, если бы тайно не заправляло ею лицо равносильное Феофану по своему общественному значению, по своим связям, по своей энергии и по силе принципа, на который оно опиралось. Это борьба за старые формы народной жизни и церковного правления, борьба за патриаршество против Синода, за старый порядок правления и строй жизни против духовного Регламента, и в то же время борьба честолюбие, прикрывшаяся интересами церкви, борьба за православие против нововведений лютеранства и кальвинства. Маркелл был только орудием одной из партий в этой борьбе. Он вел чужую интригу, мучился и страдал за чужое дело, и много времени прошло до тех пор, пока чужое дело не обратилось в его собственное дело, пока он сам не вошел в те принципы, за которые ратовал бессознательно, пока не развил в себе энергии, сделавшей его самостоятельным бойцом.

     Проследим первые годы его общественной жизни, чтоб яснее понять, как сложились его отношения к Феофану и как он напал на ту роль, которую ему пришлось выдерживать в течение многих лет страдальческой жизни.

     Маркелл, в мире Николай Романов Родышевский, знаком с Феофаном еще по Киеву. Кажется, они в одно время были учителями в академии и относились между собою, как близкие люди. Маркелл говорит, воспоминая о том времени, что они были в дружестве между собою. Но, кажется, дружба их продолжалась не долго. В своем рукописном сочинении: «О житии еретика Феофана Прокоповича» Маркелл пишет, что когда Феофан начал распространять в академии и за академией ложные, еретические понятия, то, «видя означенные его на св. церковь еретические укоризны, — киевского братского монастыря учителя, иеродиакон Маркелл Родышевский и Гедеон Вишневский, всегда с ним от Божественного писания споривали и его нечестивое учение дерзко и смело обличали всенародно, а в 1713 г. в братском училищном монастыре публично обличили. И сверх того учитель Гедеон, прибыв в Москву, объявил о тои его еретическом учении письменно преосв. Стефану, митрополиту рязанскому и муромскому и всему освященному собору». Феофан, несмотря на протест Стефана, посвящен был в епископы; а по учреждении Синода назначен в нем вицепрезидентом. Родышевский был еще иеромонахом и, может быть, не без содействия Феофана получил должность флотскаго обер-иеромонаха на Котлином острове. В ноябре 1721 г. главнокомандующий рижским корпусом, князь Аник. Ив. Репнин требовал у св. Синода в рижский корпус из духовного чина учительного человека, который бы мог отправлять в церкви поучения, и обретающихся в Риге протопопа и священников содержать во всяком благочинии. Синод определил в эту должность Маркелла. В 1722 г. января 22 состоялось определение: иеромонаху Маркеллу Родышевскому, который имел над обретающимися при Котлином острове священниками первенство и был при предике Слова Божия, — быть обер-иеромонахом при рижское корпусе и содержаться ж при предике Слова Божия. Репеио очень доволен был действиями обер-иеромонаха и доносил Синоду, что он в звании своем поступаешь тщательно; но не давал ему жалованья, потому что дать не из чего было, — на флотского обер-иеромонаха ничего не полагалось в смете полковых и городских доходов. После длинной переписки между Синодом и Репниным, Маркелл должен был в июле 1724 г. выехать из Риги. В то время у Феофана в псковской епархии открылось место судьи архиерейского дома. Феофан взял к себе Маркелла и, с разрешения Синода, произвел в архимандриты псковского Печерского монастыря. В 1725 г. Феофана перевели в Новгород. Он опять взял с собой Маркелла и определил архимандритом Юрьевского монастыря и судьею архиерейского дома.

     По какому побуждению Феофан пережал к себе Маркелла и охотно ли шел к нему Маркелл?

     Псковский провинциальный инквизитор, иеромонах Савватий донес обер-прокурору св. Синода Болтину, что в псковском монастыре лежат на земле 70 образов, со снятыми окладами и венцами. Пономарь Захарий Васильев показал, что он снял с них венцы и оклады в 1724 г. по приказу архимандрита Маркелла. К донесению были приложены описная и расходная монастырские книги. Болтин сделал Синоду предложение, дабы благоволено было в напрасном расхищении государевой монастырской казны розыскать (9 апр. 1725 г.) — Синод в тот же день определил: вышеозначенное обер-прокурорское предложение с доношениями инквизитора и описныя и расходные книги, сняв с них точную копию, препроводить для исследования и окончательного решения, как указы повелевают, без всякого молчания (промедления), в определенное по генеральному регламенту время, к синодальному вице-президенту, преосв. Феофану, архиепископу псковскому и нарвскому, того ради, что вышеозначенный Печерский монастырь обретается в епархии его преосвященства.

     В то же время сделана и заявлена была справка из данной протоинквизитору инструкции, в которой в одном пункте сказано было: «за которою духовною персоною и архиерейскими и монастырскими служителями усмотрено будет какое преступление, какое б оное ни было, то на тех провинциал-инквизитор должен доносить обстоятельно высшим духовным властям, т.е. архиерею, а в степенных монастырях архимандритам, где, по исследовании, долженствуют командиры чинить за преступление надлежащее по указам наказание или взятие штрафа, смотря по важности вины. По силе этого пункта его преосвященству следование и решение и учинить, а означенного провинциал-инквизитора Савватия взять в Синод и допросить обстоятельно с подлинной очисткой».

     Савватий не рад был и доносу. Пошли допросы такие, что Савватий из докащика превратился в виноватого. «Почему он писал к Болтину, а не к Феофану?» — «Нн писал ли еще к кому о таких делах доношениями или партикулярными письмами и буде писал, чего ради?»

     Наконец 16 августа 1725 г. состоялось определение, которым Савватий признавался виновным в нарушении своей инструкции, но в уважение того, что просил прощения, и по силе состоявшихся высоч. манифестов (по случаю кончины императора Петра и восшествия на престол императрицы Екатерины) определено вину его простить и отослать в братство в какой-нибудь монастырь псковской епархии, с увольнением от должности провинциал-инквизитора.

     Но этом дело не кончилось.

     В 1726 г., 7 февраля, преемник Болтина, Баскаков, сделал Синоду новое предложение, что Феофан не рапортовал не только об исполнении, но даже о получении указа о расхищении имения Печерского монастыря; — подвел справку по генеральному регламенту, чтобы на указы рапортовать в неделю, и в случае сношений с губерниями и провинциями давать срок на проезд до губерний и провинций в один конец на 100 верст по два дня и на обратный путь потому ж; а в провинциях более месяца отнюдь не продолжать, и считать уж крайним сроком полтора месяца. Кроме того уведомился он, что Маркелл переведен в Новгород судьею; а, по его мнению, не исследовав о нем подлинно о забрании казны и не окончив дела, не только в другую епархию к высокоповеренным делам переводить, но и к прежним до окончания дела определять судьею не надлежало, для того, что в присланных от провинциал-иннквизитора Савватия к бывшему обер-прокурору ведомостях показано взятое оным архимандритом из казны серебра и жемчугу не малое число. А понеже оный архимандрит ныне в новгородской епархии, а не в псковской, и из той епархии в Псков брать его к исследованию не возможно, да и того для, что по книгам его как серебру и в цене показание с немалой убавкой, о чем имеется явное его обличение, которое в обличение ему на ответы его, архимандрита, вашему святейшеству предложены будут: того ради вашему святейшеству сим предлагаю, дабы соблаговолили оное дело взять в Синод, и по указам Ее и. в. следование и решение учинено было без упущения временник.

     Это значило, что Феофан не в силе, что ему готовится та же участь, какая постигла недавно еще Феодосия, — что хотят связать судьбу его с судьбой бывшего товарища. В Синоде сидели Дашков, Кондоиди, Лев Юрлов — все недоброжелатели Феофана. И сверху веяло другим духом.

     На этот раз определено было взять дело в Синод, а к Феофану послать указ: для чего он по сие время не рапортовал Синоду?

     Феофан отвечал: «получил я указ Ее и. в. из св. пр. Синода 1725 г. 6 мая, а справясь с домовою конторою ведомо явилось, что указ о исследовании того от меня в Псков не был посылан, а то не иной ради коей вины, токмо моим забвением за случившимися тогда немалыми трудностями и конфузиями, как всем известно; и за то Её и. в. из св. пр. Синода всепокорно прошу прощения» (29 апр. 1726 г.). Синод определил исследовать дело.

     Май прошел так себе, между других дел. 1 июня приказано было — Маркелла и Савватия для следования выслать в С.-Петербург без замедления, а как явятся, то следование произвесть неотменно и потом доложить Синоду. Маркелл прибыл в С.-Петербург 20 июня. В Синоде приготовили и зашнуровали огромные тетради для записи допросов и журналов заседаний.

     Феофан предчувствовал, что при его положении следование к добру не доведет. А что делать? Как поступить?

     1-го июля был первый допрос, — шли кой-какие формальности, не затрагивавшие самой сущности дела.

     На другой день, 2 го июля, Феофан сдал Маркелла в преображенскую канцелярию, при хитром донесении, заподозревая Маркелла в «притворении некоторых мятежных повестей для смущения народа и для опечаления Её импер. величества.»

     Вот донесение Феофана в преображенскую канцелярию:

     1) Нынешнего 726 года июня к двадесятому числу по указу синодальному прибыл в С.-Петербург дому архиерейского новгородского судия, архимандрит Маркелл, к допросу о показанном на него церковных и монастырских вещей похищении, и виноват ли он в том или ни, не ведаю, только же чрез несколько дней весело себя показывал, предъявляя чистые (если не лжет) ответы к оправданию его.

     2) А потом чрез несколько дней не являлся мне, не ведаю для чего, а прошедшего июня месяца в 29 день, в праздник святых верховных апостол, пришел ко мне в восьмом часу по полуночи, показуя на себе великий ужас и сказуя, что он от некоего страха насилу жив.

     3) И отвод меня в сторону, говорил сие: нечто де страшное хочет быть; в прошедший де понедельник (в 27 день июня) некий солдат в мундире преображенском или семеновском, с позументами, увидя мене на улице, на С.-Петербургском острову, грозился жестоко, что будем-де вас Федосовщину, которым иконы святые ругаете и опираете, с вашими начальниками скоро губить, и показывал рукою действие сечения и упоминал его, дабы помнил то крепко. И о том-де я говорил преосвященному псковскому, и он-де мене потешал, что то солдат плутает, и говорил-де я о том же и преосвященному ростовскому и старцам киевским. А вчера-де (в 28 день) на ином месте иной солдат тое ж угрожение делал ему на улице и придал будто и сие: от-де скоро дождемся колокола, и будет вам! И сие мне говоря, Маркелл казался быть аки бы во изумленном ужасе.

     4) Я, видя тако его трепетного, отводил его рассуждениями от боязни, яко суетной и непотребной; но он, аки бы и не разумея моего увещевания, тужил и унижал меня, дабы я не выходил никуды, не шел бы и к обедни, разве бы куды между острова заехал и придал некое весьма страшное свое мнение или мечтание, которое разве на словах скажу.

     5) И когда его я от таковых речей и помыслов отводя наряжался к, обедни, не ведаю, как от мене зникл и неведомо где подделся.

     6) И того же дня сообщил я вещицу сию архиерею псковскому и архимандриту александроневскому в рассуждение, и рассуждали, что то Маркеллу деется от некоего страха мечтание, а я между тем велел его Маркелла везде искать, печалясь об нем великим сердоболием, дабы себе смерти не сделал, но весь день не сыскано.

     7) А в ночи того же дня в десятом часу по полудени явился Маркелл и сказал, что он чрез день тот утаясь сидел на Аптекарском острову между некиим строением и дровами и вырыл себе яму ножом, и хлеба припасен, будто и жить там, и был весьма трепетен, сказуя, что двое суток не спить, чем меня к вящему сожалению привед.

     8) Недоумевая же я, мечтание или прямой его страх есть, на другой день (30 июня) сообщил о сем и знатной верховного совета персоне, которой таковое дело сообщить было прилично, и яко близкими мне, для скорости, и получил я рассуждение, что Маркелл не изумлен ли мечтает (т. е. не сошел ли с ума)? А Маркелл между тем пред людьми моими показывал себе без отрады сетующа и, слыша благовест церковный, с трепетом говорил: вот уж звонят! ох, звонят! будто ожидая некоего смертного мятежа. И когда я, пришел в дом, очень его утешал важными рассуждениями, показуя, что мечтаемое от него суетно и невозможно есть, и крепко запрещал, дабы таковых речей, яко плевельных и мятежных никому не говорил (что я и прежде ему внушал, хотя он и до меня не одному уже сие голосил), он молчал много, и, аки бы изумлен, не к делу нечто кратко проговаривал и уже являлся близкий к окончанию.

     9) Что я с не малою болезнью видч, велел ему отъехать на старый двор (а сие делалось на Карповке) и призвал к нему доктора; а ввечеру увидал, что он туда не поехал и доктора не требует, и оттого возымел я первое подозрение: не притворяет ли он себе страха и безумства?

     10) А на другой день (первого числа июля) поразумел я и не по одном обстоятельстве, что он себе крайнее изнеможение притворяет.

     11) И от того родился во мне прямой страх: не прямо ли таковое он нечто ведает, что нам говорит, а сам, как уже ведаем, не печалится, или от опасения суда в деле своем, или от наговору злых людей, не притворяете ли таких мятежных повестей для смущения народа и для опечаления Её императорского величества; и велел я сыскать его и взять за караул и держится.

     12) И высокоучрежденной преображенское канцелярии доношу для обычного им в таковых делах рассуждения, а для моей к Её императорскому величеству верности, купно же и известно творю, что Маркелл вчера в Синоде о похищении допрашивая, и хотя об ответствовании его в том деле не ведаю, однако же известную о сем, дабы преображенская канцелярия ведала. 1726 г. июля 2.

Феофан, архиепископ новгородский.

     Маркелла взяли в преображенскую канцелярию. А Феофан 4 июля подал в Синод репорт следующего содержания:

     «Понеже новгородского дому нашего бывший судья архимандрит Маркелл сего июля 2 числа взят в преображенскую канцелярию в важном деле, каковое к оной канцелярии следованием прилично; а по прибытии своем он Маркелл в С.-Петербург чрез немалое время не пребывая зде ни в коем нашем доме, но без ведома нашего, не ведомо какой ради причины, квартировал у киевопечерских монахов Генната и Полиена, куда и всякую свою рухлядь перевез, — в чем имеется не малое подозрение: того ради св. пр. Синода покорно прошу, дабы благорассмотрением св. пр. Синода повелено было вышеобъявленных монахов — чего для они того Маркелла у себя на квартире, без объявления о нем где надлежало, держали, и какие он, Маркелл, пожитки к ним привез и оставил, и не отдал ли им в сохранение каких церковных драгостей, и буде отдал, сколько и каких имению, или они про какие церковные вещи, имеющиеся у него сведены и о прочем приличном к тому обстоятельно со обязательством допросить и по сему моему доношению решение учинить» (4 июля 1726 г.).

     В преображенской канцелярии началось следствие.

     Маркелл после предварительных показаний о звании и службе, показывал:

      «29 июня, в 8 часу пополуночи будучи в С.-Петербурге, он приходил в дом к преосв. Феофану, архиепископу новгородскому и великолуцкому, который на реке Карповке, для того, что он его архиерейской епархии, а страха и ужаса никакого над собою не имел, токмо мыслил, как ему против вышеписанного на него в интересе показания ответствовать: так как он еще в то время о помянутом допрашиван не был.

     А в оное время и никогда он Маркелл оного архиерея в сторону не отводил и ничего показанного Феофаном он ему архиерею не говаривал, и в помянутое время во изумленном ужасе не был, и оным архиерей от помянутых будто слов в то время его Маркелла разными рассуждениями от боязни не отводил.

     И он Маркелл при таком его будто увещания ни о чем не тужил, и его архиерея, дабы он никуда не выходил и к обедни не шел, не унимал, и слов таких: “разве бы-де куда между острова заехали”, не говаривал, и никакого страшного мнения и мечтания тому архиерею не придавал и тайно от него никуда не ухаживал, и в тот день его искали ль, не ведает.

     А явился он, Маркелл, к нему архиерею по полудни в 3 часу, а не в 9-м, и слов таких, что он чрез тот день, утаясь, сидел на Аптекарском острову между неким строением и дровами и вырыл себе яму ножом и хлеба припас, будто и жить там, — он, Маркелл, не говаривал; а в то время в боязни был и двои сутки не спал от болезни, приключившейся ему, меланхолия, и о том тому архиерею сказывал.

     А июня 30 дня, будучи у него ж, архиерея, при людях его, услыша церковные благовест, и с трепетом говорил: вот уже звонят, ох, звонят! для того, в то время приключилась ему помянутая болезнь, и был от той болезни в страхе, яко бы ему от того не умереть, а не для того, будто б ожидал некоего смертного мятежа, понеже о том ни от кого не слыхал и не знает.

     И от архиерея запрещения, дабы покинутых речей никому не говорил, не слыхал, и другим никому тех речей не говаривал и страха и безумства никакого себе не притворял.

     А вышеписанное мнение приключилось ему потому; прошедшего июня 23 дня был он, Маркелл, в Адександроневском монастыре, и головщик того монастыря, иеромонах Герасим, говорил ему, Маркеллу: “Бог знает, увидимся ль с тобою?” А другой того ж монастыря иеромонах же, имени его не помнит, говорил ему ж: “подарил я тебя одною книгою лютеранскою, и еще возьми у меня такие ж две книги лютеранские”, — и по тем словам обоих иеромонахов мыслил собою: неть ли-де синодальным некоторым членам за их к церкви противности какой причины? И опасался, не взяли б и его, Маркелла, напрасно в противностях их, понеже о противностях к церкви на некоторых синодальных членов, и какого именно, имеет он объявить, где поведено будет.

     Да и потому мнение его приключилось: вышеписавного ж июня 27 дня, под вечер, шел он, Маркелл, с дворянином новгородского архиерея, Максимом Фирсовым от пристани, которая близ бывшего Синода, и за ними шел унтер-офицер в мундире преображенского или семеновского полка, имени его и прозвища не знает, и шел, бранил бывшего архиерея Федоса в говорил: “тот-де Федос был иконоборец”, а потом, нашед на него, оный же унтер-офицер говорил ему, Маркелу: “вы-де и ваши начальники такие же иконоборцы и Церкви противники, понеже-де тому Федосу о том ни о чем не спорили; памятуете, что за то скарает вас Бог”, — и прошед его, Маркелла, вдоль, оный же унтер-офицер ему говорил же: “памятуете-де, отец, памятуй, я-де тебе говорил!” А в чему он те угрозительные слова говорил, того не знает и ни от кого о том не сдыхал.

     Да после того, а именно июня 28 дня, как шел он, Маркелл, к церкви Казанской Богородицы к вечерне, и в то время ее подалеку от оной церкви стояли солдаты в мундире преображенского или семеновского полка, того не знает. И из них один человек, имени его и прозвища не знает, указывая на него, Маркелла, рукою, говорил: “это-де все Федосовщина, хорошо бы всю Федосовщину истребить”, а каким случаем, и для чего, и кого истребить, и к чему он те слова говорил, того он, Маркелл, ее знает.

     И вышеписанного ж июня 29 дня вышеписанный новгородский архиерей Феофан, будучи у себя в доме, что на речке Карповке, ходя с ним, Маркеллом, в саду, наедине ему, Маркеллу, к вышеписанным его, Маркелловым словам, как он сказывал ему о вышеписанных солдатских словах, говорил слова такие: “государыня-де императрица изволила мало обмилиться в том, что светлейшего князя изводила допустить до всего, за что все на него негодуют, также-де и ее величеству не очень приятны, что-де она государыня то изволила сделать; по истине-де говорю, что я наипаче ее величество и на престоле всероссийском утвердил, а то-де по кончине его императорского величества стали было иные о том прекословить: но я тем персонам, которых императорское величество при себе в Москве, как шел в Персию, брал о том на совет, а именно господину адмиралу, да господину графу Толстому говорил, что вы-де сами изволите ведать, как его величеству предложил коронование ее императорского величества в такой силе, что быть ей наследницею, за что-де он господин адмирал его величество и благодарили и когда-де господа сенаторы те его слова услышали, соизволили быть так: а ныне-де многие негодуют, а наипаче-де за светлейшего князя, что ее величество изволила ему вручить весь дом свой, и назвав-де он рейхс-маршалом; а я-де спрашивал генерала Брюса, что то значит рейхс-маршал, — и он толковали. выше-де всех фельдмаршалов, и в некоторых-де государствах лицо королевское содержащий; и Бог-де знает, что дале имеет быть”, а что дале имеет быть и кто именно о вышепомянутом на ее величество негодуют, того оный архиерей ему не выговорил и он его о том не спрашивал.

     Прошедшего ж июня 20 дня оный же архиерей Феофан, будучи в саду своем в палатке, наедине говорил ему, Маркеллу, разговором о светлейшем князе, а что не помнит, и в том разговоре молвил: “подождать-де мало, вот-вот в скором времени нечто у нас великое произыдет”, а чего ждать и что великое произыдет именно, не выговорил, да и он то том его не спросил {{Феофан намекал, кажется, на заговор, составившейся в одно время против Меньшикова и великого князя Петра Алексеевича. Известны участники этого заговора и его последствия. Свояк Меньшикова, граф Деверь, граф П. А. Толстой, И. И. Бутурлин, А. А. Нарышкин, Г. Г. Скорняков-Писарев, А. И. Ушаков и князь В. А. Долгорукий воспользовались отъездом Меньшикова в Курляндию (июнь-июль 1726 г.), стали внушать императрице, что для усовершения юного царевича в науках хорошо бы послать его в чужие края погулять и посмотреть другие государства, как и дед его, блаженной памяти государь император ездил и прочие европейские принцы посылаются, рассчитывая, чтобы между тем могла утвердиться государыня цесаревна (Анна Петровна, супруга герцога голштинского) в наследстве. Но как они знали, что Меньшиков, возвратясь, может разрушить их план (а он уж сватал дочь свою за великого князя), то, старались очернить его перед государыней и успели так, что государыня уж приказала было арестовать его. Но легкомыслие голштинского герцога испортило все дело. Он вступился за Меньшикова и восстановил доверие к нему государыни. Меньшиков в благодарность выжил его из России и страшно отметил всем прочим своим врагам. Граф Деверь бит кнутом и сослан в Тобольск; Толстой — в Соловецкий монастырь; Скорняков-Писарев бит кнутом и сослан в Тобольск (мы еще встретимся с ним в нашей истории); Бутурлин и Нарышкин по лишении чинов посланы на безвыездное житье в них деревни; князь Долгорукий сослан в полевые полки; Ушаков понижен из гвардии в армию. (Следственное дело о Девере и его сообщниках в Секретном Государств. Архиве, в делах Макарова. Извлечение из него у Арсеньева в царствование Екатерины I. Ученые Зап. II отд. И. А. Н. Кн. 2. вып. I, стр. 246-251). Для нас любопытно то, что Феофан знал об этом заговоре и выжидал, куда склонится баланс, какая сторона возьмет верх. Восторжествовал Меньшиков; не думал ли подделаться к нему Феофан, напирая на какой-то угрожающий бунт?}}

     Он же-де архиерей, будучи у себя в саду, во время разговоров, как говорил, что за светлейшего-де князя на ее императорское величество негодуют, говорил же: “да и те-де слова про ее императорское величество говорят, что-де она иноземка и лютеранка.”

     Июня же, 23 дня, он же архиерей, будучи у себя в доме, держав в руках своих указ о подметных письмах, ему, Маркеллу, говорил: “это-де о подметных дву письмах; знаешь ли-де ты о чем те письма?” и он сказал, не знает, и архиерей же говорил: “те-де письма сообщены одному ему, архиерею, а в них-де показано, что светлейший князь не хочет того, чтобы быть наследником великому князю, да и червонцы-де выставлены в дву местах, на Петербургской, да на Московской сторонах, а надобно бы-де оные поставить в одном месте, да и оные-де письма писал, знать, некто один, а ежеле бы-де писал с товарищи, то бы де для червонцев того, кто писал, выдали, или-де, знать писан кто не из мелкой шляхты но из крупной, что-де таковые обыкли друг друга не выдавать”.

     Да в 725 году, по осени, Богоявленского полоцкого монастыря, что за рубежом, иеромонах, имени не помнит, который в том году жил в С.-Петербурге у чудовского архимандрита Феофила, и ехал из С.-Петербурга в оный монастырь и будучи в Пскове, в архиерейском доме, говорил ему, Маркеллу: “оной-де архиерей делает не хорошо: посылал-де иеродьякона Адама к ее императорскому величеству, чтобы запечатанные в Новогороде бывшего архиерея Федоса деньги ему пожаловала”, и тому Адаму он же, архиерей, говорил: “скажи-де ты государыне императрице, что-де она оными деньгами не жалует? Вот-де я ее на государстве утвердил.” А при ком оный архиерей те слова говорил, о том ему оный иеромонах не сказал, да и он его о том не спросил. И ныне оный иеромонах в том же монастыре, а иеродиакон Адам при архиерее.

     Вышеписанного ж июня 29 дня он же, архиерей, будучи у себя в доме, который на Карповке, меж других разговоров, сказывал ему, Маркеллу, наедине: “когда-де её императорское величество изволила смотреть строго, и в то-де время чуть ее величество на фузей не убили дважды, и пулею-де убило человека, который от ее величества был в полусажене {{ Намекается на известкой случай, бывший в 1726 году, когда на ученья семеновского полка, при последнем залпе беглого огня, возле самой императрицы пролетела пуля и попала в одного купца, стоявшего поодаль ее. Купец умер на месте. (Вейдемейер, «Обзор главн. происш., в России, с кончины Петра Вел. до вступления на престол Елизаветы Петровны» (ч. I, стр. 61, изд. 1835 г).}}, от чего-де знать ее величеству недоброприятельство многих; только-де один сдается быть верным, граф Петр Андреевич Толстой, но и тот-де, как все вознегодуют, к ним же приклонится; и то-де захотелось ежемачитца, да отнюдь-де не пристало, понеже-де вот на нее какие замахи; а воинство-де муштровать-есть на то генералы, а не ее дело.” В тож время, после тех слов, он же, архиерей, ему, Маркеллу, на едине сказал: “когда де её величество учинила королевское высочество в преображенской полк подполковником {{Голштинского герцога, супруга Анны Петровны, 10 апр. 1726 г. До сих пор это звание носил один светлейший князь Меньшиков.}}, и в то-де время надевала на себя амашское платье и тем-де многих удивила”.»

     По показании Маркелла князь Ромодановский приказал позвать к допросу новгородского дворянина Максима Фирсова: какой унтер-офицер и какие угрозительные слова говорил им, когда они шли с Маркеллом? Фирсов показал:

     «Тому ныне шестой день, после вечерень шел он, Фирсов, Юрьева монастыря, что в Новогороде, с архимандритом Маркеллом от ростовского архиерея в Посадскую слободу на постоялый двор, на котором стоят Киевопечерского монастыря монахи, для свидания по знакомству. И того ж числа против гостиного двора к Дворянской слободе шел перед ними саженях в двух или в трех, того подлинно не знает, солдат, а имени и прозвища его и которого полку не знает же, только признавает он, Фирсов, того солдата по мундиру, что он преображенского полку, а подлинно не знает и в лицо его признать не может. И идучи оный солдат перед ними дорогою, пьян, только в силе, избранил помянутого архимандрита матерно и говорил, что-де был прежде сего Федос и разорял-де еретичеством своим часовни и сдирал образы, и оттого-де и сам ныне пропал, а потом-де ныне не в долгу будет и другой Федос, — а кто и как не в долгу будет, того именно оный солдат не выговорил, и пошел от них вправо, к Малой Неве, а они пошли влево, к гостину двору, а на те его солдатские слова оный архимандрит, смеясь, говорил ему, Фирсову: слышишь ли-де, что оным солдат ему говорит? и он ему на то сказал: “плюнуть-де, что пьяный говорит.”

     Да после того оный же архимандрит, будучи у себя на квартире и куда случится идти, дорогою с ним, Фирсовым, говаривал ему, Фирсову: вот то число, как учнут играть в половину дня на часах, вот-де звонят не даром, — а что не даром, того именно он, архимандрит, не выговаривал, да и он его о том не спрашивал; да как и из пушек выпалят и в барабаны бьют, и оный архимандрит говорил те ж слова, — а для чего и в какой силе, не знает.

     А кроме-де того слов от оного солдата и от архимандрита и ни от кого он, Фирсов, не слыхал.»

     Выслушавши показание Фирсова, Маркелл сказал: «о бывшем архиерее Федосе и о других слова говорил преображенского или семеновского полку по мундиру унтер-офицер, а не солдат, и говорил при дворянине Максиме Фирсове так, как он Маркелл сказал сперва в распросе своем, а не так, как оный Фирсов показал. А таких слов: не в долгу-де будет и другой Федос, от того унтер-офицера не слыхал.»

     «А будучи на квартире и куда случится идти дорогою при оное Фирсове, как учнут играть на часах или станут палить из пушек или в барабаны бить, слова такие: вот-де знать звонят не даром —говаривал из мнения своего собою со слов архиерея Феофана и других, о которых показал он в первом своем распросе, и думал с оных архиерейских и других слов, что за противности, а именно за церковные синодальные члены взяты будут под караул; а о пушках и о барабанах мыслил: не пришли-ль какие неприятельские суда в Петербург для войны, — токмо того ничего он Маркелл не знает и о том ни от кого не слыхал и разговоров о той своей мысли нигде ни с кем не имел.»

     Маркелл направляет свое показание все в одну сторону, что он боялся ареста, по только ареста синодальных членов, которые явятся в церковной противности. Хитрость эта или idee fixe? Без всякого сомнения, хитрость.

     Фирсов не соглашался с показанием Родышевского и настаивал на том, что слова такие: «не в долгу-де будет и другой Федос», говорил солдат (или унтер-офицер, того он не знает).

     Ромодановский, видя, что Маркелл направляет все к каким-то противностям синодальных членов, приказал потребовать объяснения: кто именно синодальные члены противности к церкви имеют и какие имению противности? И что скажет, писал Ромодановский, и из того его показания и из сего дела о всем учинить краткую выписку в доклад немедленно.

     На другой день, 5-го июля, Маркелл представил Ромодановскому в преображенской канцелярии обличение на Феофана, с подробным перечнем его противностей православной Церкви и с указанием его сообщников, в 49 пунктах. Это уже не намек, не косвенное обличение, но прямой и решительный донос правительству на Феофана. Это первый серьезный шаг Родышевского на этом пути, — вызов противника.

     И потянется этот процесс через долгие-долгие годы, через многие царствования; вберет в себя много громадных событий, вытянет жизнь из тысячи лиц, сломает много полезных государству людей и кончится судом Божиим.

     Огромные дела Дашкова, Зварыкина и Решилова только эпизоды в том процессе.

     Феофан — великий ум, государственный муж, первенствующий член Синода, превратился в агента преображенской канцелярии, являясь, смотря по времени и обстоятельствам, то доносчиком, то подсудимым, но всегда необходимым ее членом. Надобно удивляться, как он не погиб в этом водовороте честолюбие, доносов, интриг, в водовороте, который увлек Долгоруких, Меньшикова, Дашкова, Феофилакта и многое множество не столь заметных лиц. Какой это был находчивый и изворотливый ум, какая железная воля, какая настойчивость и непреклонность в достижении цели, какая бесчеловечность! Смотришь на его хорошие дела и думаешь: дай Бог таких людей больше. Смотришь на дурные, — дай Бог таких людей меньше. А что перевесит на весах истории, на суде Божием?

     18 июля Маркелл сделал еще новые показания:

     «В 1717 году по осени в Москве приходил он в дом рязанского архиерея Стефана к учителю иеромонаху Гедеону Вишневскому, который ныне архимандритом в Москве в Спасском монастыре, что у иконного ряду; по давнему знакомству, и в то время наедине, Гедеон показал ему Маркеллу писанные им своеручно пункты, которые он выписывал из богословского учения, которое учение издавал в Киеве бывший ректор, а ныне новгородский архиерей, Феофан, и те пункты отдал ему Маркеллу. И он Маркелл, усмотря в оных пунктах противное учение восточной Церкви, принеся в Спасский монастырь, что у иконного ряду, отдал того монастыря архимандриту Феофилакту, который ныне в Твери архиепископом, и при отдаче объявлял, дабы он те пункты отдал рязанскому архиерею Стефану. И он те пункты его преосвященству предъявлял. И когда состоялся указ о посвящении в псковскую епархию архиерея вышеозначенного Феофана, и тогда оные пункты за рукою оного рязанского архиерея Стефана и прочих учителей присланы к Его и. в. для объявления, что оный Феофан за таковое в оных пунктах противное восточной Церкви учение недостоин быть архиереем. И оные пункты, для ответствуя по тем пунктам, отданы ему Феофану, а ныне оные пункты и соответствием где обретаются, о том он, Маркелл иеизвестен.

     Да в прошедшем июне месяце в 21 числе сего года был он Маркелл у вышеозначенного новгородского архиерея Феофана, а в тож число у оного архиерея были псковский архиерей Рафаил, да Александро-Невский архимандрит Петр. И во время обеда оный архимандрит Петр сказывал: вчерашнего числа был у них в монастыре светлейший князь и пел молебен. 11 на то он, архиерей новгородский, покачав головою, говорил: “на что Бога обманывать, он-де самый недобрый человек, многие злости делает, а показывается-де богомол и молебны поет”. И на те его слова архимандрит Петр говорил: так-де; а что “так” именно не выговорил. А архиерей псковский на те их слова ничего не говорил. И по оному всему видно, что он Маркелл на вышеозначенного архиерея Феофана о противности церковной и до сего времени объявлял, о чем оный архиерей и ответствовал» (перед посвящением в епископы).

     В Синоде, между тем, дело шло своим порядком и хотя не ускоренным ходом, но все-таки шло к одной цели.

     Печорские старцы представили в Синод имущество Маркелла. Никаких драгоценностей в нем не оказалось; это было старое платье Маркелла и почти негодная домашняя рухлядь. Но между рухлядью оказались епитрахиль и пелена со споротыми жемчугами. С хитростью это сделано или спроста? Без всякого сомнение, с хитростью. Старцы знали, как в Синоде примут этот подарок.

     Как будто ничего не подозревая и ни о чем не догадываясь, Синод взялся за Маркелла и послал в преображенскую канцелярию требование выслать его к допросу, а если нельзя, то дозволила б допросить его подчиненным Синоду лицам. Преображенская канцелярия отвечала, что прислать его не может, а ежели нужно снять с него допрос, то Синод прислал бы обстоятельное ведение: канцелярия допросит сама и пришлет тот допрос немедленно (авг. 11, 1726 г.).

     Феофан держал Маркелла в преображенской канцелярии так крепко, что его не вырвет оттуда никакая духовная сила. Пустить его в Синод означило погубить дело, на которое потрачено столько ума и хитрости, — значило обречь себя участи Феодосия. Феофан утопил бы эти пелены в трех морях, сжег бы их на собственных руках, если б можно было уничтожить их и избавить Синод от розыска — куда девался с них жемчуг?

     Синод послал в канцелярию вопросные пункты Маркеллу.

     Маркелл отвечал, что он обирал жемчуг с пелены и епитрахили по приказанию Феофана, который поручил продать его Адаму. Что же касается до разных взятых им вещей, то он взял их за жалованье, которого не получал.

     Бывшего псковского провинциал-инквизитора Савватия Синод "отпустил в гдовский монастырь, так как они кончил свои доказательства. {{ Дела архива св. Синода, 1725 г. № 14-0.}}

     Тайная канцелярия сделала доклад императрице о показаниях Маркелла. Государыня приказала, по содержанию их, взять с Феофана объяснение. Тайная канцелярия дала Феофану указ 26 октября, с объявлением, чтобы он ответствовал на присланные пункты, не объявляя того никому и при себе не оставляя копии. Феофан представил своп ответы 10 ноября, разделивши их на два отдела — первый по содержанию показаний Маркелла о непристойишх словах, второй — по обличению его в противностях св. Церкви. Весь ответ, огромная тетрадь, писан Феофаиом собственноручно.

     Мы выпишем из него некоторые особенно важные и интересные показания для того, чтобы составить понятие, если не об его образе мыслей, то о том положении, в каком он находился и о тех способах, какие он употреблял, чтоб выдти из беды.

     I) На пункты преображенской канцелярии о непристойных словах.

     Когда мне сказал страхования свои и слова мятежные Маркелл, (которые значатся в моем на него доношении) тогда, отводя его от оного страха, или мечтания, (а был то страх его притворный, как вскоре потом явилося), говорил я, что солдат, который будто на него и прочних кричал и угрожал мятежом и сечением, был некто от малкотентов {{недовольных}}, которые, может быть, на командиров гневаются за наказание, или за неполучение, чего желают, или и завистью на высокие лица снедаются: и таковый (молвил я) ярости полный, увидя тебя, и дело твое об окладах иконных слышав, яд гнева своего на тебя изблевал. На пример же малкотентов воспомянул об письме подметном и о выстреленной пуле на экзерциции, и приложил и сие, что, может быть, некии ярятся и на князя светлейшего за превосходство его: все же то сказал я вкратце и не к бесчестью князя светлейшего и не к поношению ее величества, но просто к его утешению, понеже сей лукавец притворил себе великий страх и трепет. И я, если бы я то говорил так, как он клевещет, как бы мог я его утешать, разве бы вящще устрашал?

     Что-же о конгрессе по смерти государевой придает, и то он обычным клеветников способом развращает. Не наедине с ним, но и при других сказывал я, или написанную от меня повесть чел (не упомню) о преставлении блаженные памяти государя императора, и что по кончине его благополучно сделалося, — и то к созиданию слушающих. А Маркелл весьма бессовестно и желчною злобою клевещет, будто я говорил, что утвердил я государыню на престоле: всяк, кто меня и нрав мой ведает, ведает, что я не токмо высоко обо мне говорить, но и слышать похвалы мои стыжуся: я же сам не крайне ли был безумен, если бы не ведал, как и бесстыдное и опасное есть хвастанье, каковое враг сей на меня налагает? Была повесть оная всецело таковая, каковая от ее величества аппробована и ныне уже напечатана имеется.

     И что еще придает, будто сказал я: «и Бог знает, что дале имеет быть», — и то он бессовестно клевещет. Маркелл мне так сказывал: протопоп де горицкому архимандриту, показуя на дворец государев, сказал: «вот де ее уже повели;» а про себя Маркелл сказал мне, что он из слов протопоповым подумал, что государыня от мятежников взята, придая со трепетом и сие: «где она ныне, и в живых ли ноне обретается?» А я ему таковых слов и мечтаний жестоко возбранял, тако слово протопопово толкуя, что государыня, по обычаю, в сад пошла, а при ней не малая ассистениия, и то-то «повели ее» значит. А между тем Маркелл зникл неведомо куда, знатно опасался идти со мною в судно, как я ему приказывал, А в доношении о сем я именно не положил ради опасности.......

     О негодовании именно чьём не говорил я, но на догад, что бывают во всех народах, також и в нашем, малкотенты, то-есть, таковым непокойные головы, которым настоящим правительством и поведением довольствоваться не хотят. И таковым чего на государей своих ни говорят, о чем везде бесчисленные истории. О таковых малкотентах если сказал я, что государыню помянутыми словами поносят, не чести ее величества коснулся я, но их таковых, если некии суть, злоречив показал. Только же говорил ли я такие слова, и то в силе той, как в ответе на первый пункт показано, или не говорил, во истинну не упомню.

     Для объяснения сего моего ответа придаю и се: бывают в разговорах с честными людьми повести о малкотентах и о изменниках, какие на государя износили хулы, напр. Галицкий, Левин и проч., тако ж, как могут клеветать прочие воры безименно. И было ли когда в моем разговоре слово о хульниках таковых, генерально не упомню.

     Указ о подметных письмах и в келии моей был и при церкви домовой прилеплен. И что вины моей в том? А Маркелла спрашивать, о чем оные письма подметные, не надобно и дурно было бы, понеже он не ведает. А как все прочие, так и Маркелл и без моего толку знал из самого оного указа, что в письмах подметных нечто о наследии содержится. Однако же я, отводя от ближнего догада, рассуждал так: что хотя мне письмо оное и не неизвестно, но понеже в указе оном силы его всея не открыто, в секрете содержится, кого именно касается письмо подметное, — князя ли светлейшего, или других из министров или и самой государыни. А клеветник мой таковое мое рассуждение перешил на порочное мне слово и князя светлейшего догадом своим доходил. Что и от сего явно, понеже не то в письме оном содержится, что он, акибы от меня слышанное доносит. А о выставленных червонцах не от меня он слышал, но само дело явно было. А мое было со многими рассуждение, что либо один некто враг письма оного изобретатель и сам себе не покажет, а если два или три, то таковым крепкие, что один другого не выдают. Что я разумел о крепости кровных или зело дружных, а не мелкую шляхту, клеветник воспомянул к ожесточению на меня честных людей. Было и то мое мнение, что не лучше бы деньги оные на одном месте поставить, дабы вящще позвали, кто о злодеи знает, ко объявлению оного. В пункте о посылке диакона Адама к императрице таковым меня глупцом мудрый Маркелл делает, на каковых, яко ума не имущих, никто не гневается, ни за побои, ни за лай. Нет злейшего слова, как сия на меня клевета, а я сам в том открывался, посылая диакона к государыне с таковым выговором. Кто здесь не видит крайнего безумия, а который когда вор и так делать похотел, и если бы сделал так, то никто бы его не назвал вором, но всяк бы сказал, что, бедненький, он ума лишился. Еще же и ведает клеветник, что оных денег не нарицает Феодосиевыми, и не Феодосиевы бо суть, и Феодосиевых никаких в Новограде не явилося и не показано. И из числа денег, запечатанных по именному её величеству указу, еще в прошлом году, в сентябре месяце, дано нам на нужды, сколько мы требовали. Как же не стыдится лгать, оные деньги нарицая Феодосиевыми и сказуя, будто я требовал и столь злодерзостным способом домогался, чего и на мысли не было? Да и Адам жив и здрав пребывает.

     Неоднократно воспоминаем, и не один я, злой оный случай, на экзерциции явившийся, воспоминаем уже со воздыханием, прося заступления Божия ее величеству от таковых врагов, каковой тот был, который пулею выстрелил, если то враждою сделал, а не забвением и не безпамятством. А Маркелл и тут лжей своих придал, где весьма бы не надеяться. Первое лжет, будто я ему о сем наедине говорил, аки бы о сем говорить не велено, а нам сама ее величество, скоро после того злого случая, у столу своего изволила сказовать, всем тогда собранным первейшим духовным. Да и кому сие дело неизвестно? Второе, — лжет, будто я 29 июни сие ему говорил, когда я его от страха унимал: что же бы сие помогло ко утешению его? Третье, будто из сего наводил я, что так много врагов государыни, что только един Петр Андреевич верен. Опять меня мудрец сей в глупцы жалует. От единого бо вора (если враждою то сделал) всех воровство показывать, единого токмо верного выключая, разве бы пребезумный дерзнул. А нам не так еще, по милости Божией, оскудал разум. Хвалим мы в разговорах не одного, но многих, всякого по своему достоинству: а хотя бы чьё и погребение ведали, тщимся себе показовать, аки неведущих. Четвертое, будто я и порицал государыню за ее охоту мужественную, когда я не могу оной довольно удивиться и похвалит, как достойно. Не рядовой же се клеветник, который слово похвальное переделать умеете на ругательное. Он и предики мои похвальным перетолкует на хульные. Весьма же лжет, что наконец придает, будто я не дело государыни почитал, но генеральское муштровать воинство, что у мене ниже в помышлении было, ибо я не ведал, и доселе не ведаю, что государыня при воинской экзерциции делает, смотрит ли только, или и повелевает; едино ведаю, что присутствуете. но и что дело муштровать, не весьма ведаю. Еще же при мне и некое дикое слово, аки бы от меня происшедшее, восписует, жемачится. Что се? не польское, не малороссийское, великороссийское ли, не ведаю: и не только слова сего не говорю я никогда, и не говорил, и никто у меня не слышал, но и выговорить мне оное не без трудности, и что значит, я не знаю.

     О том, что императрица наряжалась в амашское платье, не в то время и не наедине говорил я, (что бо и се ли секрет), но говорил, как историю честную, в собрании, в честь её величества, что различными действии является толикой власти достойная, придан и то, что мы с архимандритом ярославским, нынешним уже архиереем вологодским, тщательно искали места видеть оное ее величества действие, да за множеством народа не получили, и что слышали позор оной, достойный быть удивления. Какие же в сей повести грех мой? Догадуюся нечто: подумал Маркелл, что платье амашское (так бо он нарицает) есть нечто не доброе, и тем повесть мою, аки бы высокой ее величества чести противную, опорочить надеялся. Но я говорил, что государыня надевала на себя платье не амашское, но амазонское, как и в русских газетах тогда же напечатано: и сие наречие ее величества славе не противное, но служащее. А какового языка амашское, и что значит, отнюдь не ведаю, и не ведаю так, как Маркелл не знает, что платье амазонское.

     И сия вся Маркелл сошел на меня клеветы тогда, когда я, познав его притворное страхование, а к народному мятежному и недоброму слуху плевосеятельное, отдал его в преображенскую канцелярию при доношении: и того ради, как сии клятвенные Маркелловы доносы неважные и весьма, по уложениям, отметные суть, — известно является.

     Заключение. Понеже клеветник сей подозренным мене в неверности и недоброжелательстве к ее величеству показать умыслил, того ради, сверх вышеписанных истинных моих ответов, принуждаемый, воспоминаю, как известная моя и к ее императорскому величеству, и ко всей ее величества высокой фамилии, и ко всему российскому государству верность: ибо не токмо никто и никогда ни в деле, ниже в слове моем, никакой не мог признать противности, но и многими действиями моими должная моя верность свидетельствовала стала. Свидельствуют о ней многие мои проповеди, а не едина книжица изданная, в которых тщательно и многократно поучаю, как верны подданные и послушливы должны быть государям своим; свидетельствуют иные мои сочинения, которыми, как ни есть, по силе моей, славе их величества послужил я. Тож свидетельствуется и от прошлогодского дела о Феодосии. А еще в прошлых 1708 и 1709 годах, когда Мазепина смена была и введенный оною в отечество неприятель, каков я тогда был к государю и государству, засвидетельствует его сиятельство князь Дмитрий Михайлович Голицын. Но паче всего каковое о моей верности свидетельство блаженные и вечнодостойные памяти государь император неоднократно произносил, их сиятельству, высоким министром известно. А о Маркелле, как к плутовству охотный он, все ведают, кто его неблизко знает: и в прошлом 1718 годе, когда он тщался клеветою погубить преосвященного Феофилакта, тверского архиепископа, его величество государь император, яко премудрейший государь, и слушать не похотел. И хотя из такового от нас сорассуждения, еще же и из тогдашнего Маркеллова мятежного плевосеяния, из разнословных его ответов, согласным моему доношению преосвященного архиепископа псковского свидетельством обличаемых, не трудно знать, какой веры достоин Маркелл; однакоже я, понуждаемый столь горестным на меня его злословием, заключаю сие крайним совести моей обязательством, и если я не искренне верен ее императорскому величеству, дерзаю со псаломником восклицать: «да отпаду убо от враг моих тощ, да поженет убо враг душу мою и впереть смерти вселит ю!» Феофан архиепископ новгородский. Своеручно писал октября от 29 ноября по 10 день, 1726 г. {{ Феофан отвечал не на все пункты. О Меньшикове, что-называл его недобрым человеком и ханжею, ни слова. Меньшиков напомнит ему об этом впоследствии.}}.

     Маркелл доносил на Феофана, что он в разных книгах написал и поучение сказывал, и разговоры непрестанно имел, и многих к тому научил, что верою токмо единою оправдается всяк христианин, а не делами купно с верою.

     Против этого, изложивши православное учение об оправдании, Феофан прибавляет: таковое мое и в такой силе было и есть учение о оправдании, таковое бо во всем священном Писании, а наипаче в посланиях апостола Павла крепко утверждается. И если Маркелл, не ведая силы сего учения оное ставит в порок, то просто клеветник есть; если же, ведая (что более надеяться и не трудно), нарицает ересью, то не токмо клеветник, но и богохульник есть. Прочее и чудно и смешно есть, что объявлять изволит. В разных де книгах написал и поучении говорил: будто он «книги мои разные чёл», который и никаких не читает. И не ложно могу сказать, что если бы так часто хлеб ел он, как книги читаете, то в три, в четыре дня не стало бы его. А о поучении котором он говорит? Я сие на многих поучениях проповедаю, да никто не спорит. И было мое нарочитое о сем поучение в 1716 г., в праздник Рождества Христова, в церкви светлейшего князя, при присутствии его светлости и его сиятельства адмирала и многих прочиих господ: но оное поучение так всем душеполезное судилося, что скоро потом и печати предано. Но о коем нибудь поучении моем говорить. Маркелл, однако же известно всем, что я поучений никогда не говорил, разве в присутствии множества честных людей, но и самого блаженного и вечнодостойного памяти императора. Сим же моим об оправдании учением и при кончине его величества, Богу поспешествующу, утверждал я его, и несумленную показал на нем Бог надежду вечного спасенья, как и ее величество и все присутствовавшие со умилением видели. Смотри же благорассудный, как беснуется Маркелл: всех честных людей, без всякого изъятия, в дураки ставит. Никто бо в поучении моем не видел ереси, а Маркелл видел. Сам Петр Великий, не меньше премудрый, как и сильный монарх, в предиках моих не узнал ереси, а в преблаженной кончине своей и с лобзанием принимал сие мое учение, которое Маркелл ересью нарицает. Известно же нам, что тот же монарх две предики Маркелловы в Кронштадте, яко безумные и хуленые, обличил, а в моих не усмотрел, что усмотрел Маркелл. Что же надлежит до моих книжиц, в двоих книжицах предложил я учение о оправдании со объяснением: в первой об отроческом наставлении, в толковании символа веры, а в другой — пространно о евангельских блаженствах. Первую аппробовал императорское величество, и как именным указом его сделана, так его ж величества указом везде разослана и повелено из нее учить детей российских. А книжицу о блаженствах его ж величество приказал мне написать, а написанную сам его величество в низовом походе прочел и на писем своем своеручном прислал об оной книге таковое в Синод свидетельство, что в ней показуется прямой путь спасения, которое его величества писание и доселе хранится в архивах синодальных. Кто ж не видит, коликое Маркеллово дерзновение? Кто бо не видит, что он терзает славу толикого монарха?

     Придает же клеветник, что такового учения многих я научил. Ответствую: когда я и в предике моей и в книжицах сие учение предал, кому неизвестно, что я чрез оная писания моя и доселе многих учу и желаю, дабы и весь свет научился. То бо есть прямое учение евангельское показать, яко Христовою благодатью получаем оставления грехов и силу Святого Духа к творению добрых дел. А учения об оправдании, добрых дел не имущем, век в моих письмах не покажет Маркелл, но бессовестно лжет. Да еще се дивно, что когда он донесен в кражи церковных вещей и в злейших мятежных словах, тогда стал ревновать о добрых делах. Сказал бы я, что он покаялся, да лихо лжет против совести, и не могу я воистинну умом объять, дабы он верил быти Бога и будущий век. Он же верует, продолжает Маркелл, яко едино токмо священное Писание, еже есть ветхий и новый Завет полезен нам к спасению; а святых-де отец писание имеет в себе многие неправости: того ради не подобает св. отец писание в великой чести иметь и на него полагаться.

     Ложь бесстыдная, отвечает Феофан. Все мы, чина учительского как ни есть сподобившиеся, учим и исповедуем, что едино священное Писание есть учение основательное о главнейших догматах богословских; приемлем и предания, оному не противная, ибо и святые древнии отцы тожде ясно учат и речения свои священным Писанием утверждают, а святых отец книги, хотя и во втором, по священном Писании, месте полагаем, однакоже много полезные (а не как клеветник лжет, не полезные) нарицаем. О моем собственно к отеческие книгам почитании не едино свидетельствует дело мое: привожу в предиках из книг отеческих свидетельства, тож делаю в книжице о блаженствах, и в книжице «Правда воли монаршей», и в книжице о крещении и проч.; и в библиотеке моей есть особливая от иных прочиих часть всех церковных учителей, авторов числом больше 600 содержащая, на которые издержки я больше тысячи рублей. И давно уже по силе обучаюся и навыкаю ведать, о чем который отец святой пишет, дабы в случающихся церковных нуждах скоро можно было выписывать свидетельства. А Маркелл, подлинно ведаю, ни единой никогда книги отеческой и в руках не держал, разве у меня в шкафе стоящие и не отверстые видел.

     Святых икон, пишет Маркелл, в чести достодолжной не содержит, и содержит так, как содержать люторы.

     Протолковал бы Маркелл, отвечает Феофан, кая честь иконам святым достодолжная, и тогда бы то или другое говорил на мене. А мое о чести, иконам святым подобающей, толкование напечатано в наставлении отроческом: и не мое самого, но всего собора седьмого, Никейского второго.

     Мнит, продолжает Маркелл, и прочим сказывает, что водоосвящение в церкви суеверие есть и ни к чему оное не полезно, и водокропления не приемлет.

     А для чего ж, отвечает Феофан, в домовой моей церкви водоосвящение бывает, и в мою и в прочие келии приходит священник с водокроплением? И я сам, в 1724 году, святил публично воду на реке Неве, в присутствии их императорского величества.

     Акафисты Иисусу Сладчайшему, Богородице, святителю Николаю весьма бранит и смеется тем, кто их издал: и читать и содержать-де их не надлежит, понеже никакого в них богомолья не обретается, и должны-де от Церкви отброшены быть.

     Феофан отвечает: акафисты — Иисусов и Богородичен хвалю, ако мудри сочиненные, а противное лжет Маркелл. А к святому Николаю суть два акафиста, не ведаю от кого в Киеве сочиненные, и от церкви российской не аппробованные, не многим же и ведомые. И одного из тех акафистов сочинение может неотметно быть, а другое весьма смешное. Что же я киноварь? Не похвалу святых отмечу, а похвалу непристойную. Некто из латинщиков, Маркеллу подобных, таковое усердие свое к Богу написал: «О Господи, аще бы ты мене ангелом а не человеком сотворил, лучше бы я Тебе воспеваль славословие, нежели поют Тебе святым ангела. Твои». Кто ж ему не посмеется, хотя и к Богу он мнится усердствовать? Буди же зде и се известно, что вся церковь греческая доселе не приняла и не имеет акафистов кроме единого к Пресвятой Богородице. О минеях говорит, что оные преисполнены всяких ересей.

     Клевещет, отвечает Феофан; будто сказую я, что преисполнены всяких ересей, но что некие повести суть, требующие учительного рассуждения. Есть же и правило собора св. отец в Трулли, числом 63, которое запрещает ложные истории о святых мучениках и потому узаконяет оберегательство.

     «Прологи порочит, и приказал с прочими синодальными членами в Новогороде о тех прологах исследовать и чернить иеромонаху Стефану Прибыловичу, который умре».

     Лжет бесстыдно, отвечает Феофан, будто я приказывал и с прочими синодальными исправлять прологи. Блаженные и вечнодостойные памяти приказывал государь неоднократно. А Феодосий, быв тогда новгородский, на себя перенял и вручил оное дело Стефану Прибыловичу, против надежды моей. И когда, по времени, показал нам Феодосий присланная к нему от Стефана некие примеры исправления, я с оных примеров увидев не искуство противяся говорил при других, чтоб так невежливым исправлением пущще книг не исправишь. {{ О Стефане Прибыловиче в Словаре духовн. писателей, м. Евгения, ч. II, стр. 262 изд. 1827 г. рукопись его: нотации на прологи с перспективою к прологам находится в синодальном архиве. Судя по этой перспективе т.е. по тем основаниям, какие он принял для исправления прологов и по некоторым примерам подобного исправления, точно нельзя было, ожидать от него ничего полезного для Церкви православной.}}

     Чудотворца Николая многожды бранил и называл русским Богом, пишет Маркелл.

     Феофан отвечает: да не сподобит мене Бог достигнуть оного блаженства, которое и Николай святый и прочие угодницы Божии получили, если не лжет Маркелл! А то правда, что плотникам и другим простакас, по случаю, говорил, дабы святого Николая не боготворили, с полезным рассуждением, для того, что намять св. Николая выше Господских праздников ставят,

     Пение все церковное монахов и прочих церковнослужителей называет бычьим рыком, ни к чему не годным.

     О спешной пакостник и клеветник бесстыдный! Хотя бы и правда, что я не люблю голосов клирошанских, тожли моя ересь и против которого веры артикула? А каковое мое в церковном пении попечение, из домовой церкви моей всем известно.

     «Монашество и черниц желает искоренить». Лжет клеветник, отвечает Феофан, будто я желаю монашество искоренить. Как мне делать, чего не могу? Смешно же весьма говорит: «монашество и черниц», будто черницы не монашество. Мое желание об исправлении, а не о разорении чина монашеского, явствует из Регламента Духовного, где старинные чина сего правила предложил я.

     «Говорит, что учения-де никакого доброго в Церкви святой нет, а в лютеранской-де церкви все учение изрядное». Говорим часто со воздыханием, отвечает Феофан, не о лютеранах одних, но и о папистах, кальвинианах, арминианах и о самых злейших и магометанскому злочестию близких социнианах, что у них школ и академий и людей ученых много, а у нас мало. И сие слово говорит Павел святой в первом ко Коринфянам послании, в главе первой, сказуя, что от правоверных немногие премудрее. И ино есть учение, ино же ученый человек. Учение церковное в священном Писании, которое содержат и еретики, хотя отчасти разум его развращают, тако ж в соборах правильных и в книгах отеческих. А ученый человек, который умеет языки, знает многие истории, искусен в филосовских и богословских прениях, хотя доброго, хотя злого он исповедания. Моя же речь есть об ученых людях, а не о церковном учений, в книгах заключенном.

     «Говорит, что надобно-де везде по церквам быть музыкам ради украшения церковного, которую ныне в доме у себя уже и имеет, о которой музыке, что она Церкви не противна писал троицкий архим. Гавриил и давал ему Маркеллу читать».

     Где же тут совести сыщешь, отвечает Феофан. Когда вопросы бывают — противна ли благочестию инструментальная, если бы в церкви, была музыка, моя всегда постоянные ответы, что хотя не сама собою противна есть (ибо была в ветхом завете), но употреблением в соблазн развращается, чего я нагляделся в Италии, и того ради всегда хвалю, что церковь восточная таковой музыки не имеет. А он иное обо мне клевещет весьма противо совести своей, если нечто ее в нем осталося. А что о Гаврииле, ныне уже архиереи рязанском, приложил, я ни от кого о сем не слышал доселе, и что до мене, хотя бы он писал о том? Что же надлежит до детей моих учащихся: учатся они и книжных разных учений, а при тех и рисовать, и музыки голосной, и некой музыки инструментальной, и хотел бы я, дабы они и всякие прочие искуства и мастерства получили, для частного их впредь воспитания. А что-бы в церковь ввесть музыку, не только противно моему мнению есть, как выше помянулося, но и отнюдь невозможно не токмо мне, но хотя бы кто и патриарх был.

     «Книгу кормчую и в ней многие правила отвергал и говорил: много-де в той книге лжи есть и неправедных правил, и те-де правила, которые называются апостольские, не их».

     Не правила многая отвергал, отвечает Феофан, как лжесловит, но порицаю, яко не везде прямой перевод правил на славянский язык, а наипаче, что на многих местах не самые соборов святых правила, но перечни их, от Алексия Аристена писанные, вместо правил положил переводчик. А правила апостольские (о которых Маркелл не знаете) приемлю за апостольские по учению, но не соглашению, т.е. в правилах о них учение апостольское, но словес состав или сочинение не от апостол сделано: что все ведают, которые не Маркелловым образом о деле богословском обучаются.

     «Святых отец книгу Дионисия Ареопагита называл неправедною и говорил, что и самые-де книги изданы под именем Василия Великого и Златоустого и прочих лживые».

     Трудно, отвечает Феофан, или паче невозможно слепому рассуждать о красках и цветах. О Дионисиевской книге издревле у церковных учителей бывало прение, как видим из собора православного, который делал предуготовление вселенскому собору шестому, також и от премудрейшего патриарха Фотия, в библиотеке его. Прение же есть не об учении, в оной книге написанном, но о творце книги, Ареопагитский ли, или иной Дионисий сочинил книгу оную. И одни се, а другие то говорят, без раздора веры и любви, понеже не надлежит до веры артикулов. И я, и другие, по случаю, прение о сем предлагаем. Чтоже тут дела веры ревнителю, у которого никакой веры нет? Что дела тому, который книги оной не видел не издалече и не знает, о чем сам говорит? Еще же и то в порок мне ставит, что сказует многие быть книги, под именами древних учителей изданные, а не их прямые. И от сего, как и от прочих злословий, его является Маркеллово слепое весьма дерзновение: ибо правда есть, исповедую, что я то сказую. Если же лгу, то сал себе сужду достойна смерти. Если же не лгу, то Маркелл себе сам на смерть осуждает. А то не лгу я, но истину, всему свету известную, говорю. Ведаем, что святых отец многие книги суть прямые их, которые и Церковь приемлет, но и ведаем, что многие суть подметные, под именем сего, или другого святого изданные. Например: есть святого Златоустого толкование на евангелие Матфеево, сущее его, есть же и другое тогожде евангелия толкование, изданное от некоего арианина, имущее в себе хулы на Сына Божия, а именем Златоустого украшенное ложно. Суть прямые книги св. Иустина мученика, суть и подметным под именем его. Подобно и священномучеиика Киприана и Афанасия Великого, и Великого Василия, и Кирилла Иерусалимского, и Дамаскина и прочих, суть и прямые и подметные книги, и суть при нас, и показать и доказать не трудно, ибо о разборе и познании таковых прямых и подметных книг есть собственное учение, которого древние учители употребляли: например на соборе седьмом вселенском приводила противная сторона в свидетельство себе некое описание св. Епифания Кипрского, а отцы собора оного разными доводами показывали, что оное писание не Епифаниево, но подметное и Епифанию притворенное. А премудрейший Фотий патриарх великую свою книгу, библиотеку именуемую, всю таковым то разбором наполнил. И что се дивно, что под именем разных святых многие писания притворено: например евангелие Иаковле, послание Варнавино, евангелие Петрова, Варфоломеево, Фомино, Фоддеево, Филиппово, Никодимово и проч.? Из которых притворных под именами апостольскими книг многие и доселе обретаются, но яко ложные от Церкви не приемлются, и были вымышленные от разных-разных еретик в разные времена. И от сего довольно видеть, как слепо смел Маркелл к порицанию и клеветам.

     «Сказывал, пишет Маркелл, что при успении Богоматери апостолы на облаках собраны не были».

     Клевещет, отвечает Феофан: я некогда говорил, что многие древние истории и прочие книги погибли и до наших времен не дошли, яко например и история о успении Богоматери у позднейших писателей обретается, а самой древнейшей, из которой оные взяли, уже нельзя изыскать.

     «Образы святых называл идолами».

     Не называл идолами никаких, отвечает Феофан, но грубое мужичье резное дело, бесчестный вид святым подающее запрещаю, и не я, но Синод, по именному блаженные и вечно достойные памяти государя императора указу, запретил, не просто всякие резные иконы, но не искусно деланные для важных резонов: и указ тот сочинен не от мене, но от епископа тверского, Феофилакта. А я резное распятие, понеже искусного дела есть, и в домовой моей церкве имею.

     Сверх написанных ответов моих, заключил Феофан свои показание, еще сия вообще предаю в рассуждение: 1) известно всем ученым, какового учения Маркелл, что не токмо не чел и не читает ни священного Писания, ни отеческих, ни соборных и никаких книг, но и разуметь не может и из латинского языка перевесть не умеет; и когда некую книжицу переводить тщался, то между бесчисленными смешными погрешениями, и сей толк положил, который и доселе для забавы воспоминается. Написано было эра троянская, что значит: время истечения лет от разорения города Трои, а он перевел: мать троянская. И не дивно, еще бо и в школах тупость его ведома была. Из которого его невежества произошло, что и в сих пунктах своих некие главные Церкви святой догматы ересию порекл. Как же таковой невежа может чьё учение рассуждать и судить? 2) Дадим же ему и умение и силу искусства богословского (которой не бывало), и если в сорок седьми артикулах моих ереси содержатся, как то он описует, то я не рядовой, по мнению его, еретик. Для чего же Маркелл доселе молчал? Для чего не охранял Церкви от столь вредного развратника? Еще же и вящще, для чего мене не отвращался, но благословения у меня требовал, и отцом и пастырем нарицал меня, и имя мое, яко пастырское, в церкви при священнослужении возносил? 3) Была бы его вина, если б он столь многие ереси за мною ведав, не скоро, где надлежит, донеся, хотя бы и свободен доносил: а то тогда уже доносит, когда в важном деле за арест уже посажен. А по шестому правилу святого собора второго вселенского: не важно на архиерея поношение того, который сам донесен, покамест сам не оправится. 4) И в богословском моем учении представляю непобедимое свидетельство блаженные и вечнодостойные памяти государя императора и самого искусного в том монарха, который и предики мои многие напечатать, також и не слину книжицу богословскую повелел и словами аппробовал, а книжицу о блаженствах и своеручным в Синод писанием утвердить благоволил. А вопреки, Маркелловы предики (как и выше показалося) опорочил и проповедать ему не пускать указал. Из чего не трудно знать, какого вероятия достойны суть соплетенные от него на мене каверзы. Однако же я, таковым бессовестным лжесловесием его огорчен и таковой вводимый от него соблазн истребляя, со Павлом святым призываю Бога свидетеля на душу мою, что в всяких богословских чтениях и рассуждениях всегда с великие опасением и страхом Божиим не легкомысленнее, не скоромненно, но сущей истине повинуюся и, пленяя ум мой в послушание Христово, обучаюся. И если я не от всего сердца желаю сыном российским спасенного пути и вечного блаженства, и если Маркелл прямо и по совести сия на меня написал, то да буду анафема от Христа Иисуса, Господа моего! А на него клятва сия и на его (аще кии суть) сообщников и пособников падет, аще не покаются».

     По докладу Ромодановского, государыня, выслушавши этих показания, приказала архимандрита Маркелла Родышевского за его сумнительные продерзкие слова держать в с.-петербургской крепости от других колодников особо, под крепким караулом, до указу. А что он Родышевский показал на новгородского архиепископа Феофана о непристойных словах и о церковных противностях, а тому его показанию верить не указала, потому: оный архиерей в ответах написал, под заключением проклятия и анафемы, что он против показания его архимандричья непристойных слов и прочих не говаривал и никакой противности к Церкви святой не имеет, да и потому: оный архимандрит в преображенскую канцелярию взят по поношению оного архиерея в его сумнительных к устрастию спиртного мятежа словах, о чем оный архимандрит хотя не во всем, однако же показал, что де был в некоторой боязни от приключившейся ему меланхолии, чего было ему собою рассуждая, о таковых страхованиях говорить и сумнения иметь, не зная подлинно, не надлежало.

     В то же время государыня приказала объявить новгородскому архиепископу Феофану, что слушавшего ответы, в которых некоторые против показания архимандрита Маркелла и не подлинно изъяснены, следовать и тому архимандритскому показанию верить не указала, а впредь ему архиерею противностей св. Церкви никаких не чинить и иметь чистое и бессоблазненное житие, как все великороссийские православные архиереи живут; также чтоб и в служении и в прочих церковных порядках нимало отмены не чинил пред великороссийскими архиереями: а если он в противности святой Церкви по чьему изобличению явится виновен, и в том ему от Её и. в. милости показано не будет». 8 декабря 1726 г.

     Маркелла отвели в крепость. Феофан воспользовался его стесненным положением, чтобы отделаться от назойливого противника. В свою очередь и Родышевский по-видимому хотел сблизиться опять с Феофаном, чтобы получить свободу и уехать куда-нибудь в тепленький уголок Малороссии.

     Без сомнения, в этих видах Ромодановский потребовал в тайную канцелярию Родышевского и предложил ему отказаться от своих протестов и подать повинную к ее величеству. Родышевскому обещали, что его освободят из крепости и отпустят в Малороссию. Родышевский написал.

     «Всевысочайшим своим указом указала ваше величество за мои продерзости на архиепископа новгородского Феофана и за продерзкие на него слова содержать зде в Санктпетербурге в крепости под крепким караулом до указу.

     Всемилостивейшая государыня, прошу вашего императорского величества всепокорно, яви милостивейшее свое благоутробие, ради поминовения блаженные и вечнодостойные памяти его императорского величества, и ради своего многодетного здравия, как всем обыкла великое свое являть милосердие и множайшим и самые величайшие отпущать вины, ради того и мне отпустить вину мою. А я впредь представляю свидетеля Бога и клянуся страшнейшим и славным Его Именем, что никаких слов противных на преосвященного новгородского произносить не буду; а мене прошу отпустить с милостивым своим указок в Киев, в Киевопечерский монастырь на обещание мое». (1726 г. 10 декабря).

     Ромодановский, прочитавши челобитную, послал ее назад к Родышевскоиу и велел сказать ему, что эта челобитная не годится, потому что он не написал, что обличал Феофана в ересях напрасно. Ему велели переписать челобитную и написать, что приказано. Но Родышевский будто бы не согласился на это и заключен под еще более строгий караул и сидел семь месяцев.

     Феофан вполне понимал и свое положение и силы своего противника.

     «Откуду б пришла — пишет он в одном доношении — и с чего родилась столь свирепая шалуна сего продерзость?

     Мнение мое таковое, что хотя бездельник сей и скуден в рассуждении, однакоже не столь он вне ума, чтобы мог в огонь бросаться, наипаче, что по природе своей зело труслив и еще к тому не за одну вину подлежащий суду. И потому, сам он собою, по ярости и злобе без всякой надежды и упования, никогда бы на такое страшное дело не отважился... Отчего несомненно является, что были неким прилежным наустители, которые плута сего к тому привели, отводя ему страх показанием повой некоей имеющей быть перемены, нового в государстве сочтения, и обнадеживая дурака великим высокого чина за таковой его труд награждением. И хотя умные затейщики подлинно видали, что сосуд сей тощ и слаб, однако то им, по их мнению, не помешательно к начинаниям своим казалось.

     Ибо, ведая простого народа немощь, что к возмущению его не тот силен, кто крепко говорит, но кто иного и дерзко, хотя и беспутно, крякает, когда лучшего к стороне своей стряпчего не надеялись, судилось им за благо и сего бедного школьника в биричи употребить».

     Феофан думал, что замышляемый им бунт в июне месяце клонился к тому, чтобы запугать Феофана с товарищами. Помните, как Родышевский говорил со страхом, что солдаты хотят всех поляков, т.е. малороссийцев, перерезать. Феофан догадывался, что это — штука Родышевского, затеянная его руководителями для каких-нибудь целей и, конечно, не в пользу Феофана.

     «За таковые смутные речи, продолжает Феофан, отдан был он в тайных дел канцелярию и посажен в крепость. Но что об том делано и сделано, ничего не известно. И потому видно, что он надобен».

     Феофан был убежден, что он надобен ростовскому архиепископу, Георгию Дашкову.