В предшествовавшей книжке «Странника» мы говорили о записке думского духовенства, вызвавшей оживленные толки в обществе и в печати. Как и следовало ожидать, не все отнеслись к этому явлению так, как отнесся г. Меньшиков. Многие придают записке, если и не реальное, то, по крайней мере, симптоматическое значение.

     В записке этой, говорит печать, затронуты разнообразные церковные вопросы, отражающие текущие нужды церкви. Каждый из этих вопросов составляет уже сложную проблему, не разрешаемую сплеча и давно обсуждаемую в церковном обществе. Само собою разумеется, какие-нибудь клубные дебаты по поводу записки не могут решить вопросов, в ней затронутых, не могут даже прибавить много нового к тому, что по этому поводу говорилось в разное время, особенно в 1906-1907 гг. Но самым факт появления записки, во всяком случае, знаменателен и заслуживает общественного внимания. Авторы записки говорят, что их слове — «думы и взгляды не отдельных лиц, а всего думского духовенства в полном его составе» и «следовательно, они могут служить отражением взглядов и всего русского православного духовенства». Последнее обобщение, может быть, и слишком огульно; но оно близко к истине. Думские депутаты-священники, если и не являются верными выразителями голоса избирателей вообще, то — довольно верными выразителями голоса своих собратий по служению, по крайней мере в церковных вопросах. Существующие разногласия в среде духовенства, проявившиеся и при выборах, касались области политической, но не внутренней церковной. В последнем же отношении резких разногласий в среде белого духовенства не замечается. Есть точки, в которых сходятся люди разных взглядов; и для русского духовенства такими точками большею частью являются те пункты, которые выставлены в названной записке. Поэтому, действительно, солидарное выступление думских священников можно рассматривать, как выступление всего русского священства. Тем более, что в думской священнической группе есть лица весьма различного направления, справа налево, так что их взаимное соглашение в данном случае служит веским доказательством широкой поддержки в духовной среде думского выступления.

     Не касаясь существа выставленных духовным классом пожеланий и не споря о правильности понимания им церковных нужд, нельзя не видеть в самом факте первый симптом активного проявления воли к церковному строительству многочисленного и влиятельного церковного элемента. Русская церковь, едва ли не по общему признанию, дошла до тяжелого, критического состояния. Думские священники говорят о падении начал православия и церковности в простом народе, оскудении религиозного духа, ослаблении пастырского авторитета: им ближе знать и им можно поверить. Интеллигенция наша о церковной разрухе говорит давно; но вот голос самих служителей церковного алтаря. Дошла же русская церковь до такого состояния, между прочим, именно по той причине, что русское пасторство было веками устраняемо от дела церковного устроения. Великий исторический грех нашей церковности, что она от церковного дела оттирала главных его деятелей. Не с нас начался этот грех: мы заимствовали его отчасти, как и многое другое, от упадочной Византии. Но в греческой церкви положение все-таки было гораздо лучше и подражание наше оказалось здесь особенно неудачным. В греческой церкви, даже и IX — X веков, епископат стоял весьма близко к народу. Греческий епископ первых веков христианства и всегда был не вельможным администратором, а доступным и скромным пастырем. Епархии в Греции часто не больше наших больших приходов. Епископ такой епархии, конечно, и стоит к пастве приблизительно в тех же отношениях, как у нас священник. Ему знакомы и близки епархиальные нужды, как приходскому батюшке нужды приходские, и он в полном смысле может считаться представителем своей церковной общины. Подобный епископат имеет право и основание брать на себя задачи церковного строительства, и его устами, можно сказать, свидетельствовала свою веру и свою волю вся церковь. Этим, надо полагать, объясняется и самое происхождение церковных канонов о церковном управлении. Христианская древность не знала вельмож епископов, а знала епископов-пастырей, живущих одной жизнью с народом; а потому она безбоязненно и доверчиво отдавала церковное строительство в руки епископата. Голос пасторства вообще в те времена не расходился с голосом архипастырей, и последние могли считаться естественными представителями церковных общин.

     Мы приняли от греков их церковные порядки совсем в иной обстановке, и за это теперь казнимся. Русская церковь вопреки своей alma mater завела сразу епископов-вельмож, епископов-князей, поставленных администраторами над огромными областями. На место архипастырства у нас явилось духовное владетельство, потом спустившееся до духовного губернаторства. Такие сановники в митрах совсем отошли от пастырского дела, и связь их с народом, можно сказать, прервалась. Русские епископы, испокон веков бывшие назначенными администраторами, никогда не могли претендовать на представительство верующих, быть выразителями голоса тела церкви. Русский епископат явился надстройкой над церковным зданием, а не головою церковного тела. Органической связи с последним у него не было, а потому и церковное тело жило само посеве, хирело имертвело, шаталось в стороны, не смотря на старания даже церковной власти помочь беде. Трагедия церкви началась у нас со времен. Владимира и продолжалась все девять веков. Действительное же пастырство, рядовое священство, которое по греческой аналогии должно было являться истинным церковным представительством, у нас было оставлено безгласным во имя буквы канона, воспринятой совсем без духа. Еще в московском обществе, правда, говорило церковное чутье, и в старой Москве прислушивались к голосу белого духовенства. Но прислушивались мало, прислушивались, пока не было разногласий с епископатом: здесь причина великой драмы, разыгравшейся в русской церкви при патриархе Никоне. Близкое к народу рядовое священство в лице известных ревнителей старины пророчески предостерегало против неосторожных нововведений; его хотели заставить замолчать; но в результате образовался раскол церковного тела. Приехавшие в Москву греки понимали, в чем корень нашего несчастья, и настойчиво указывали на ненормальность вельможного епископата. Но не им, конечно, было повернуть ход нашей истории. Само же русское рядовое духовенство униженное и закрепощенное со времен киевских, не осмеливалось и подумать о своих правах на участие в церковном устроении. Отданное во власть вельможного епископата в качестве тяглого элемента, пастырство наше мечтало только, как бы сделать ярмо полегче, и лобзало руку, облегчавшую вековое иго. Ему и в голову не приходило заявить громко: «позвольте, ведь и мы также обладаем правом церковного учительства. Апостолы поручили пасти церковь Христову всем своим преемникам, коим дали они власть наставлять и учить, вязать и решить: так почему же десятки тысяч меньших апостолов должны быть безгласны пред лицом десятков (но не тысячи) старших? Нам говорят об апостольских обязанностях; так дайте же нам и законные апостольские права».

     И вот только теперь, в критический момент жизни русского народа, русское духовенство осмелилось сказать это. Своим выступлением оно заявляет, что и оно имеет право, и даже долг, участвовать в церковном строительстве, заявляет твердо, организованно, чего не бывало еще никогда. Нравственное чутье подсказало, очевидно, смиренным и молчаливым думскими батюшкам, что нельзя всегда молчать, что бывают моменты, которые обязывают. Когда роковые удары судьбы показали несостоятельность приказной системы и единственное спасение в общественности, тогда естественнее всего напомнить, что корень несчастия один и тот же в церкви и государстве. Грустно, конечно, что не к прямым собратиям по служению, облеченным властью апостольской, пришлось обратиться думскому духовенству с нуждами дела апостольского, а к световому министру церкви. Но это — одно из печальных условий нашего церковники существования. Благо же то, что явилась возможность обратиться к кому-нибудь, кто может ответить на подобное обращение. Вместе с тем своим обращением думское духовенство протягивает руку обществу, с правом рассчитывая на общественную поддержку.

     Если сила властвующих элементов церкви заключается в прерогативах власти, то сила рядового священства, при всей его многочисленности, заключается единственно в единении его с народом. И, может быть, общество не вполне согласится с тем пониманием церковных нужд, какое высказывают думские священники. Но оно не может всемерно не поддержать заявляемого учительным сословием церкви права на участие в церковном устроении. Судьбы мирян и пастырей связаны между собою, и если возможно какое-либо обновляющее церковное творчество, то это будет творчество церковно-общественное. В русской общественности ищет спасения угрожаемая государственность. В ней должна искать спасения и колеблющаяся церковность.

     Записка думского духовенства поставлена на обсуждение и в петоградском религиозно-философском обществе. По поводу первого собрания по сему предмету один из органов печати говорит о «судном дне» русской церкви.

     Для русской церкви приближается судный день, а, может быть, и для христианской церкви вообще, — так приблизительно выразился один из ораторов религиозно-философского общества по поводу записки думского духовенства. И это, пожалуй, действительно последовательный вывод, если и не из слов докладчика свящ. К. М. Аггеева, не из слов других ораторов, то из создавшегося церковного положения.

     Говорится о церковных реформах. Реформ давно требуют миряне и отдельные духовные; теперь реформ требует организованное духовенство, уверяющее, что оно говорит ни более, ни менее, как от лица 50 тысяч русских православных священников. Но возможны ли реформы в церкви при таких условиях, в каких живет у нас церковь? Не подчеркивает ли самая записка духовенства всю безнадежность реформаторских попыток по тому пути, каким идет церковно-общественное сознание? Историческая церковь кругом опутана тяжелыми цепями, стесняющими её нормальное развитие. «Не налагай на правду Божию гнилых оков лат земных»... Но без лат земных мы уже отвыкли мыслить самую правду Божью. Вся внешняя оболочка церкви, весь механизм церковного «управления» — земные латы, сделанные совершенно по образцу государственных доспехов. В тисках этой оболочки задыхается церковная душа. А между тем, к кому же обращаются авторы думской записки с реформаторскими пожеланиями, откуда ждут творческого обновления? Они идут к министру церкви, главному носителю «земных лат». Они тем самым как бы узаконяют принцип цезаре-папизма, утвердившийся в нашей церкви, и подтверждают исповедание, навязанное иерархии еще Петром Великим. Путь, очевидно, весьма сомнительный; а если он единственный, то тем хуже. Тем более, в настоящее время больше, чем когда-либо, ясно полное бессилие даже лучшего министра церкви перед целой системой. Что может сделать благожелательный министр, когда власть его только призрачна и мимолетна? Ждать от «лат земных», чтобы они сами спали с церковного тела, — все равно, что ожидать, пока река потечет кверху. А кто бы ни пожелал снять эти латы, будь то сам благожелательный министр, тому надо на что-либо опереться. Вот если бы думские священники, в качестве организованного представительства, явитесь такой опорой, если бы они от имени своих собратий и мирян могли обещать и осуществить активную поддержку церковным преобразованиям, — другое дело. Но они сами только смиренно просят реформаторского чуда от магической, по их ошибочному мнению, палочки обер-прокурора.

     Вот круг мысли докладчика собрания религиозно-философского общества К. М. Аггеева и таких представителей философствующей интеллигенции, как Д. В. Философов. Круг, очерченный правильно, и довольно безнадежный для идеи церковного обновления, в той постановке, какую она получила в нашем церковном обществе. Общество это, кажется, хочет проверить евангельское изречение: «толцыте и отверзется». Но оно стучится не в ту дверь и напрасно тратит золотое время. Если церковь не изжила себя, если в ней сохранилась творческая сила, то не в «земных латах», а в окованном ими церковном теле. Церковное строительство надо начинать снизу, церковное творчество может выйти лишь из глубины церковно-общественного сознания и воли. Организация церковной общественности поэтому представляет единственно правильный путь к церковным реформам, и сюда должны быть направлены усилия духовенства, солидарного с «запиской», если оно хочет дела, а не слов. Слова хороши и необходимы, как декларация, как программа (хотя, конечно, «записка», например, — далеко не полная программа). Но назначаться они должны, главным образом, по другому адресу и сопровождаться другими реальными шагами.

     Но все-таки, даже и снизу реформы в церкви возможны только при предположении, что историческая церковность не изжила себя. А что если она себя изжила? Таксе тревожное сомнение высказал один из ораторов религиозно-философского общества, В. П. Соколов, и его речь невольно заставляет задуматься над роковым вопросом. Что если историческая церковность сделалась уже оболочкой без внутреннего содержания? Оболочка закостенела, а дух вылетел из нее. Историческая церковь, быть может, есть давно фикция, существующая по инертности человеческого общества. В самом деле, возьмите церковный кодекс, со всеми церковными требованиями, и попробуйте применить его к тем, кто считаются принадлежащими к церкви. Много ли таких, которые действительно удовлетворяют церковному критерию? Каждый год, в первое воскресение великого поста, мы привыкли слышать громогласную церковную анафему. Но вдумайтесь в нее, разберитесь в её содержании, что она требует, кого признает своим и кого отвергает, и вы с ужасом увидите, что анафеме подлежать собственно почти все. И если анафема не пустое слово, если это действительно моральное отделение овец от козлищ, то от многомиллионного церковного стада не осталось уже ни овец, ни пастырей. В таком случае церковь сама упраздняет себя, по крайней мире в пределах земного существования, и человечеству приходится творить новые формы внешней религиозной жизни. Стоит подойти к вопросу с этой глубокой точки зрения, взглянуть смело правде в глаза, отказаться от недоговоренности, и окажется необходимой уже не реформа в церкви, а новое формирование нового церковного обихода, ее преобразование и обновление, а новое рождение. Новая жизнь начнет рости, конечно, из глубины индивидуальных переживаний и их естественного содружества; новая церковь выйдет оттуда, о чем говорил Христос: «где двое или трое собраны во имя Мое, — там Я посреди их». Исходная точка, быть может, останется та же, из которой вышла историческая церковь. Но религиозное сознание нового человечества на Христовом фундаменте построит иное здание, не в римском, не в византийском, не в германском стиле, а в духе правды и истины, по коим томится человеческое сердце.

     Вот откуда идет удар самый убийственный для идеологов церковных реформ и снизу и сверху. При реформе сверху указанное сомнение, впрочем, отбрасывается само собою, потому что здесь не решились бы даже его поставить. Но при реформе снизу оно выдвинется неизбежно и вызовет борьбу, исход которой заранее предвидеть трудно. Весьма вероятно, что опасение такой борьбы заставляет многих осторожно относиться к церковному вопросу. Человечество в массе своей вообще не склонно к радикализму, а в религиозной сфере сила исторической традиции особенно велика. Тем не менее «судный день» приближается, и записка думского духовенства один из признаков этого приближения. Профессиональные служители церкви, может быть, вовсе этого бы и не хотели. Но они дали новый толчок давно начавшемуся сдвигу религиозного сознания, которое мало интересуется дипломами, окладами и пенсиями священников, консисториями и архиереями, но не может быть равнодушно в судьбе «правды Божьей» в «живых оковах лат земных»