В сентябре 1902 г. пред собранием пастырей, учителей и ревнителей Христовой Церкви и Христова учения один человек произнес слово.

Он высказал, что несправедливо преследовать человека за то, что он верит так, как ему верится, а не так, как другим хочется, чтобы он верил; что жестоко наказывать человека за его религиозные убеждения в надежде, что наказание может просветить заблуждающегося; что позорно насильственными мерами пополнять стадо Христово; что для самих представителей церкви тяжело — должно бы быть тяжело — сознание такого положения вещей, при котором паства их, рядом с людьми искренне верующими, переполняется людьми, причисляющими себя к известному исповеданию ради тех привилегий, коими оно обставлено; что не может пастырь радоваться многочисленности своей паствы, верить в искренность ее, когда принадлежность к этой пастве обставлена житейскими обеспечениями и приманками; что, наконец, для пасомых, для мирян, не может не быть тягостно такое положение, при котором может быть подвергнута сомнению искренность каждого православного, ибо каждый православный, в ответ на свое исповедание веры, рискует услышать насмешливое восклицание: «Да, как бы не так... Так мы и поверим, что вы по убеждению православный. Докажите, что вы по убеждению сердца, свободному выбору сердца исповедуете православие, а не ради благ земных. Вот такой-то, например, — верю, что он по убеждению: он страдает в своей карьере, он страдает в своих гражданских правах потому, что он католик, — но он не хочет быть иным; верю в искренность его убеждения. Вот этот человек страдает в правах гражданина, семьянина; он влачит свои дни в изгнании, оторванный от детей, потому что он сектант; но он предпочитает все сносить, чем умереть в иной вере. Верю в искренность его убеждения; а вы под прикрытием закона, под охраною власти, тоже уверяете, что вы по убеждению? Извините: вот, когда вас начнут преследовать, как других, или когда другие сравняются с вами, ну, тогда мы поговорим об убеждении, а до тех пор не поверю: вы православный страха ради иудейского». Вот под каким нареканием поставлен собственно каждый православный в России. Только человек, вполне равнодушный к вопросам духовной жизни, может не страдать от подобного положения вещей и не чувствовать оскорбительность его.

Содействовать разъяснению этих вопросов в духе учения Христова — обязанность каждого из нас, тем более пастырей и миссионеров Церкви. Первый и существеннейший к тому шаг — есть ходатайство об отмене уголовной кары за отпадение от господствующего исповедания.

Таков смысл слов, которые произнес в Орловском миссионерском съезде один, как его впоследствии назвали, «светский, посторонний съезду, человек». Буря, поднявшаяся вокруг этой речи, длилась более двух месяцев, и уже в последние дни, к сожалению, утихла, прекращенная цензурными распоряжениями. Вечные и великие вопросы о свободе совести, о Церкви, о государстве, об их взаимных отношениях, которые среди этой бури подвергались обсуждению, конечно, интересны, но интересна и сама буря, т. е. то, что по поводу этих вопросов проявилось, обрисовалось, — различные течения мысли в различных кругах — в кругах правительственных, духовных, общественных. Предвидя, что «орловский инцидент» подаст повод к проявлению многого такого, что дремлет в нашей общественной совести; что он вызовет к сознанию многое, что лишь смутно ощущается; что, наконец, зашевелится тот ужасный хаос, который царит в умах относительно важнейших вопросов жизни человека, вопросов духовных; предвидя, что мы вступаем в интереснейший момент для характеристики общественных мнений, — я начал со дня появления первой газетной заметки отмечать все, что мне попадалось по этому поводу в газетах. Составилась как бы летопись вопроса с критической оценкой слов и событий, с примерами, анекдотами и т. д. Если позволите, поделюсь с вами кое-чем из накопившегося материала.

Прежде всего несколько фактов: это введет нас в самую сердцевину вопроса и, кроме того, обеспечит, насколько возможно, одинаковое к нему отношение: мы можем быть различны по убеждениям политическим, религиозным и иным, но разность убеждений не сгладила в нас общей всем нам человечности, и вот к человеческому чувству моих разнообразных слушателей я и обращаюсь, приглашая их призадуматься над некоторыми фактами. Беру из моих воспоминаний, так сказать, врассыпную. Есть и вопиющие, есть и смехотворные.

В прошлом году я ездил в Варшаву. Дорогой читал местные газеты. В большинстве номеров то из одного города, то из другого, в отделе «происшествий» попадались известия, вроде следующего: такого-то числа в такой-то улице, в доме № такой-то, полицией обнаружено собрание человек в 25, сошедшихся для чтения св. Писания и для молитвы. Имена их переписаны, и виновные будут привлечены к ответственности. Стало быть, теперь это даже не скрывается. Об этом печатается среди краж со взломом и мошенничеств.

Года два тому назад мне пришлось видеть целую кипу прошений от разных лиц, тем или иным путем пострадавших за веру. Запомнились мне два. Одно от бывшего фельдфебеля-сектанта; просит вернуть ему двух отобранных у него дочерей, сданных на воспитание чужим людям в православную семью в соседнем селе.

Другое прошение 70-летнего старика сектанта, два года как высланного из Курской губернии на Кавказ; просит позволения вернуться, чтобы умереть на родине. Это — третье его прошение...

Один вновь назначенный генерал обходит свою часть; около обоза стоит бравый, с седыми усами фельдшер. «Сколько лет на службе?» — «Сорок, Ваше Пр-ство». — «Отчего же это до сих пор при обозе?» — «Виноват, В. Пр-ство, к сожалению, я католик».

Вот что произошло в одной из западных губерний летом 1902 г. Об этом говорилось в местной газете и перепечатано в одной из столичных. Двадцать человек крестьян «обнаруженных» были привлечены к ответственности. У мирового судьи они назвали себя баптистами. Но судья усомнился; а может быть штундисты? Это далеко не то же самое «по последствиям». Как разобраться? В самом деле, такие вопросы требуют чуть не богословских сведений, которых образовательный ценз мирового судьи, во всяком случае, дать не может. И вот на суд в качестве эксперта приглашается священник. Экспертиза признала обвиняемых баптистами; баптисты официально разрешены, — и потому они от «ответственности» избавлены. Однако «дело» тем не кончилось. Хорошо не помню, каким образом и в силу чего, но вопрос пошел на рассмотрение высшего начальства. И вот следует разъяснение. «Баптисты действительно разрешены, но баптисты, немецкая секта, разрешается немцам, русских же баптистов с точки зрения закона не может быть; такие-то подсудимые не баптисты, а выдают себя за таковых, будучи на самом деле штундистами, а потому ответственности должны подлежать». И они были оштрафованы по 18 рублей каждый. — Здесь, еще более, чем самый факт оштрафования, ужасна аргументация: русских баптистов «не может быть». Да я завтра сделаюсь баптистом, разве я перестану быть русским? Я понимаю, если бы баптисты были какой-нибудь политической партией, на пангерманской подкладке, тогда бы, конечно, русский, сделавшись баптистом, тем самым переставал бы быть русским. Но религиозные верования разве снимают национальность и как же запретить человеку причислять себя к тому или другому верованию? И кто же, наконец, здесь, судья? Для диагноза болезни нужен посторонний эксперт, но о своей вере свидетельствует человек сам. Один член суда, служащий в Западном крае, рассказывает случай из своей судебной практики. «Представьте, является свидетель. Ну, имя, фамилия и т. д. Какой, спрашиваю, религии? “Католик”. И врет, он в списках значится православным». По-моему, значит, путает список. Если бы человек, будучи католиком, ради благ земных назвался православным, — вот тогда он заслужил бы упрек; но тогда его не стали бы упрекать, а поспешили бы исправить список. О своей вере человеку не дозволяется иметь свое суждение. Русский не может быть баптистом. Не можем. Это выражение имеет здесь совсем особенное значение — другое, чем в иных подобных случаях. Например, русский не может быть католиком — это значит, ему этого не разрешается, и если он переменит религию, то рискует потерпеть наказание по закону. Так, когда при Николае Павловиче князь Гагарин перешел в католичество, один его родственник подал прошение, чтобы согласно закону имение отступника перешло к нему. Государь положил резолюцию: «Проситель подлец, но поступить по закону». Это, во всяком случае, понятно; русский по закону не должен быть католиком, и в этом смысле можно сказать: «Не может быть». Но вышеприведенным разъяснением выражение «не может» употреблено не в смысле запрещения, оно констатирует невозможность по существу: ни за какие наказания, ни ценою каких угодно штрафов не может быть, «с точки зрения закона не может быть русских баптистов», как с точки зрения науки не может быть треугольника о четырех сторонах. Это «не может быть», конечно, одно из самых странных слов, когда-либо произнесенных. В нем есть своего рода вдохновение: что хочу, то и положил; положил, что не может быть, значит, не может быть; а объявлю, что может, — и будет, и треугольник объявлю о четырех сторонах.

Приведенный случай относится к категории фактов, являющихся результатом укоренившегося у нас пагубного смешения терминов — «русский» и «православный». Это могло бы составить предмет интереснейшего исследования: сколько у нас, благодаря смешению этих терминов, проникло в жизнь логически абсурдного и нравственно жестокого. Здесь я ограничусь лишь несколькими примерами.

В столице Японии есть великолепный православный собор, выстроенный стараниями знаменитого епископа Николая; в этом соборе православное богослужение совершается на японском языке. Секретарь нашего посольства, с которым я был у всенощной, никак не мог разобраться в своих впечатлениях: «Странно, не правда ли? совсем даже не по-русски». - Ну, да, конечно, не по-русски, коли по-японски. Но смешение терминов, если так можно выразиться — синонимизация терминов «православный» и «русский», так глубоко укоренилась, что нашему секретарю все казалось, что тут «что-то не ладно». Есть люди, для которых это представляется прямо чем-то вроде метания бисера. Одна дама высоких качеств ума и сердца, но типичная представительница национальной религии, когда услышала про православный собор в Японии, воскликнула: «Ну, уж все эти миссионерства и обращения других! Совсем это не нужно. Для чего это?» «Однако, позвольте, ведь если бы не было проповедников, то и мы бы не были христиане». «Да зачем заниматься японцами — и своих довольно». «Потому что Христос сказал апостолам: шедше, научите все языки, а не сказал: шедше научите русский народ».

На каждом шагу можно встретить в газетных некрологах выражения вроде следующих: «Покойный был и по крови, и по вере совершенно русский». Все это читают, сами повторяют и никто не видит всю несообразность подобного сочетания слов, как «русский по вере». Во-первых, если уже признавать, что верою определяется национальная принадлежность человека, то в силу той же самой веры покойный с таким же успехом мог бы быть по вере совершенный грек. Но как же не понять, что это прямо бессмысленное сочетание слов: по вере, по религии, и потом название национальности; ведь это из двух различных областей, ведь это все равно, что взять существительное из ботаники, а прилагательное из зоологии. «По религии совершенно русский», «по религии испанец», «по религии бельгиец» — это то же самое, что «весом совершенно зеленый», «цветом совершенно квадратный». К сожалению, такое искажение мышления воспитывается в нашем обществе систематически и поддерживается неустанно, и печатью, в особенности так называемою «охранительною», и духовной литературой, и администрацией.

Одно высокопоставленное лицо, объезжая прибалтийский округ, в речи, обращенной к местному епископу, выражало надежду, что православное духовенство будет проводником русского языка. Оно не знало, значит, что если священник хочет исполнять предписания своей церкви, то он учение ее должен переводить на все языки земного шара; оно забыло, что апостолам было сказано: «Шедше научите все языки», что церковь, к которой он обращается, даже в учебниках именуется вселенской. Высокопоставленное лицо не знало, очевидно, и того, что у этого самого архиерея есть подведомственные ему священники из чухонцев и латышей, говорящие проповеди по-чухонски и по-латышски, чтобы по-чухонски и по-латышски распространять православную веру, а не русскую грамоту. Или все это не важно, а истинное дело епископов вселенской церкви и подчиненных ему иереев — русификация прибалтийского края?

Что же удивительного, что люди простые, мало думающие, повторяют абсурды, когда учители наши вводят в соблазн. Разве не слышали мы от пастырей Церкви, той самой Церкви, которая учит, что «несть иудей, эллин и язычник», — возобновление ветхозаветной теории об избранном народе в применении к русскому народу, причем прибавлялось, что это «полно глубокого смысла»? Разве не слышали мы из уст того же высокопоставленного лица, приглашавшего народных учителей и учительниц Харьковской губернии воспитывать в учениках дух христианской любви, — что задача их облегчается тем, что русский человек по природе склонен к принятию духа христианской любви: «будь он язычник, по природе он всегда христианин». Разве не слышали мы из уст епископа вселенской Церкви, той самой, которая говорит, что Бог составил народ во имя Свое из всех народов и что во всяком народе боящийся Его приятен Ему, — разве не слышали мы из уст епископа этой самой Церкви, что русскому народу вместе со всем греко-славянским миром, как древнему Израилю, вверены словеса Божий, что русский народ есть народ святой, хранитель истины, что это непреложно, как непреложен Господь и Его Божественное слово? Красноречивую эмблему этих теорий мы видели на одной из картинок для народа генерала Богдановича, где русский государственный герб подвешен к крыльям Святого Духа.

Смешение понятий внедряется в общественном сознании все более и более. Только православный — истинно русский; неправославный — уже не настоящий патриот. Недавно один господин в газетах защищался против того, что его назвали поляком. «Правда, мой род польского происхождения, но уже мой дед...» Вы думаете, что? — Говорил по-русски, а по-польски не говорил? Или переселился в центральные губернии, или проливал кровь свою за русское отечество? Одним словом доказал свою принадлежность к русской народности? — Нисколько: «Мой дед уже похоронен в выстроенной им православной Церкви». Логика: мой дед православный, ergo {следовательно (лат.).}, — я русский. Переходящий из православия в другую веру не только отступник от своей Церкви, но отступник от родины, а человек, поднимающий голос за непреследование других религий — потрясатель основ... Один инспектор гимназии с немецкой фамилией, лютеранин, был представлен в директора; долго длились обсуждения, можно или нельзя. Назначили; встречает его один чиновник министерства, поздравляет, пожимает руку: «Ну, вас, конечно, теперь уже нельзя причислить к иноверцам». Иноверчество — клеймо неблагонадежности; раз начальство благоволит, — очевидно, благонадежен; раз благонадежен — уже не иноверец, во всяком случае, «причислить к иноверцам уже нельзя».

Такими примерами логического уродства мы, собственно, окружены в обыденной жизни; это неизбежный результат того более глубокого уродства, которое лежит в основе нашей жизни — смешения понятий народности и религии.

Позволю себе привести пример, ценный в том отношении, что в нем одинаково выступают и корень зла с особенною ясностью, и последствия его, в каких-то прямо-таки грандиозных размерах.

Во всеподданнейшем отчете обер-прокурора Св. Синода за 1898 г. есть отдел об определении вероисповедной принадлежности бывших униатов (в гл. III, озаглавленной «Об утверждении веры и благочестия»). Оказывается, человеку, если он бывший униат, не дано права иметь свое суждение о том, к какой вере он принадлежит, а это определяет и решает за него Холмско-Варшавское епархиальное управление, которому преподаны в 1892 г. «руководственные правила». Кто не доволен своей классификацией, может жаловаться в Св. Синод. «Означенные жалобы подаются в двухмесячный срок со дня объявления просителям решения епархиального начальства. Те, которые за уничтожением унии желают записаться католиками, называются «упорствующими». Таких «упорствующих» в отчетном году было по отчету 83 000 душ обоего пола. По словам одного местного архиерея, их более 122 000. Нравственная тяжесть всего этого увеличивается практически еще тем, что католический священник, совершивший требу над упорствующим, подвергается ответственности, как за совершение требы над православным. Целые поселения в Западном крае лишены церковной помощи. В одной губернии было еще два года тому назад (не знаю, как сейчас) одиннадцать католических приходов без священника. Люди рождались и умирали, как скоты. К довершению всего возникает целая масса гражданских процессов. Отец умирает, дети рождены вне брака, племянники предъявляют права на наследство. Суды завалены процессами такого рода. Все это положение вещей вырастает на почве смешения религии и национальности: в основание всех мероприятий кладется тот принцип, что поляки могут быть католиками, а русские должны быть православными.

Думаю, что достаточно фактов. Дeмаю также, что не найдется человека, будь он русский или нерусский, той или иной веры, верующий или неверующий, который бы не смутился этими фактами. Но кольми паче должно быть тяжело, так по крайней мере всегда думалось мне, представителям и в особенности служителям той Церкви, ради торжества которой такие насилия творятся. Среди словесной бури, возникшей вокруг орловского инцидента, мы многократно слышали — я мог бы сказать — голос Церкви, но в слышанных словах было так много противоречий, что предпочитаю сказать — голоса из духовенства: однако в общем дух их далеко не отвечал только что высказанному мной предположению. Остановимся на некоторых перипетиях этой бури. Но сперва еще одно замечание.

Обыкновенно говорят, что насилие над совестью — хотя и не отрицается его прискорбность — необходимо для благополучия большинства Пусть меньшинство страдает — этим оберегается благо большинства, православных, нас всех, коренных, истинно русских. Официально это называется покровительством господствующей Церкви. Считаю такой взгляд как нельзя более ложным. Насилие над другими имеет развращающее влияние на совесть того самого большинства, ради которого творится. Яд, направленный против других, имеет возвратное действие. Когда мачеха преследует падчерицу, то это не способствует развитию высоких стремлений в душе родной дочери. Но более растлевающим образом, чем насилие над другими, действует тот характер обязательности, которым обставлена наша принадлежность к православному исповеданию, — насилие над нами самими. Что же касается Церкви, то это не только не поддержка, а прямо обратное: это должно вести к ее полному ослаблению. Нельзя же в самом деле признавать внутренней органической силой ту насилием обеспеченную безопасность, в которую Церковь поставлена мерами гражданской власти.

Теперь перейдем к полемике, вызванной орловским инцидентом.

С самого начала стало заметно стремление свести вопрос с его настоящей почвы и завести спор не о вопросе, а вокруг него. Первый фазис полемики был политический; даже и того менее: фазис полицейской благонадежности говорившего. Помещик С. А. Нилус кричал в «Московских Ведомостях», что Стахович — Робеспьер, Суворин клал свою руку в огонь, что он не Робеспьер.

Со статьею преосвященного Никанора в «Мос. Вед.», где доказывалось, что совесть — судья, судья ограничен законом, следовательно, «сказать: свобода совести — значит сказать абсурд», — вопрос переносился на философскую почву; епископу Орловскому возражал Розанов, философ, критик, публицист. И вот мы стали свидетелями, собственно, неслыханного явления: в одном из основных вопросов религиозной жизни светские люди принимались поучать духовных пастырей. «Светский, посторонний съезду человек» поднял вопрос о свободе совести перед синклитом пастырей, почти в тот момент, когда они уже собирались расходиться. Они объявили, что не могут принять предложения докладчика. Пастыри отвергли предложение ходатайствовать об отмене уголовных наказаний по преступлениям против веры не только «по несоответствию его с задачами съезда, но по существу». Церковь в лице своих представителей, таким образом, сперва как бы уклоняется отвечать, а затем устами епископа прямо отвечает отрицательно; она не только осуждает стремление к свободе совести, она ее самой не признает. Среди всего этого психология нашего духовенства мне представляется в некотором роде трагической. Ему во всеуслышание, всенародно, предъявляются факты насилия, совершаемые во имя той веры, коей оно есть провозвестник, — факты, не только с его ведома совершаемые, но согласно закону, по его инициативе возбуждаемые, и оно, духовенство, не может осудить тот принцип, в силу которого насилия творятся, не может — вследствие своей зависимости от светской власти. В душе, может быть, многие, может быть, и каждый возмущается и сожалеет, что ему приходится быть пособником, — но нельзя: начальство приказало так поступать, а раз мы так поступаем, то надо же и обставить свои поступки, — начальство требует: говорите, пишите, доказывайте, что поступки ваши правильны. И вот создается литература, отчасти заготовленная на все случаи вперед самим начальством, «понеже, — как говорил Петр Великий епископам Синода, — не всяк епископ слово чисто сложить может»; отчасти составленное из Писаний по каждому данному случаю — либо по приказанию, либо от себя усердствующим автором. Два типа писаний наблюдается в этой литературе, два приема. Или фактическая сторона уменьшается до минимума, сводится до размеров «прискорбного случая», в котором почти сходит на нет (батюшка, говорящий, что он «не говорил», говорил «не так», говорил «не там»); или вопрос переводится на отвлеченную почву, где для отвода глаз пускается в ход такой аппарат философских терминов вперемешку с елейно-умиленными, что в этой смеси все пути мышления как бы стираются и — что называется — все концы в воду.

Все, что пишется и печатается в этом духе, не может быть выражением взглядов всего духовенства; это видно и из разговоров, и из того немногого, что иногда проникает в печать. И вот где трагизм целой корпорации, поставленной между требованиями начальства и побуждениями своей совести. Смотрит ли священник на свое служение с точки зрения «жены и малолетних детей» или служит по убеждению — ему одинаково должно быть стыдно и невыносимо от той роли, которую его заставляют играть, и положение его трагическое, но орловским инцидентом трагизм обострен до последней степени. Все ждут, смотрят, вопрошают... Что отвечать священнику?..

Отсюда вижу батюшку где-нибудь в уездном городе, в доме предводителя дворянства, например. Молебен только что отошел: с завернутым в епитрахиль евангелием псаломщик ушел, батюшку просят позавтракать. В ожидании завтрака батюшку в гостиной «занимают». Уж чья это вина, не знаю: самого батюшки, или его начальства, или всего общества, каждого из нас — только замечательно, что батюшку у нас всегда «занимают». Ни мы с ним не умеем, ни он с нами не умеет просто разговаривать: он такой, как бы сказать, «неучастник» нашей общей жизни, что для него нужны специальные темы, особенный разговор; в присутствии батюшки как бы останавливается наша жизнь, и только по уходе его мы со вздохом облегчения к ней возвращаемся. Кто виноват, не знаю, свидетельствую лишь о грустном факте. После нескольких вопросов о здоровье матушки, о том, где псаломщик так хорошо научился петь, о том, как освящаются просфоры, о том, где лучше поставить новую икону, привезенную с Афона по подписке купечества, хозяин вдруг спрашивает: «Ну, а что вы, батюшка, скажете о речи Орловского предводителя к миссионерам?» — «А что ему сказать?» — меняется батюшка. «Резко, как будто». Или: «Ведь это, скорее всего, вопрос полицейский». Или — «Что же нам сказать, — это вопрос высокий, можно сказать, философский». Или просто вздохнет батюшка и, покачав головой, скажет: «Да, что — прискорбно, прискорбно». А что прискорбно: то ли, что такие дела делаются, или что такие речи говорятся? — это остается неизвестным. Среди неловкого ожидания более пространного пастырского ответа раздается голос хозяйки: «Батюшка, закусить пожалуйте». Об инциденте больше ни слова. Только по уходе батюшки земский врач вдруг говорит хозяину: «Однако, коварный вы батюшке вопрос задали».

Что не все священники отмалчиваются, а с другой стороны, не все говорящие думают по образцу, утвержденному «охранительною печатью» и «Миссионерским Обозрением», тому пример — письмо священника Черкасского в «Петербургских Ведомостях», замечательное по ясности взглядов, смелости их изложения, а также как голос самокритики из среды духовенства, как вопль Церкви о самой себе. Кстати, вот еще одно совсем непонятное явление. Защитники настоящего положения вещей все время клеймят тех, кто стоит за свободное, непринужденное исповедание веры, именем противников Церкви; требование отмены уголовного наказания за отпадение от православия называется антицерковным движением. Не мне опровергать это после прекрасной статьи г Плевако «Своя своих не познаша»; прибавлю лишь, что, по моему мнению, наоборот: защищать настоящее положение вещей, оправдывать принудительное исповедание православия и уголовное преследование отпадения можно только становясь в противоречие с духом Вселенской Церкви. Впрочем, это станет ясно, когда подойдем к статье священника Потехина в ноябрьском № «Миссионерского Обозрения»; теперь же возвратимся к письму свящ. Черкасского. Вот что он говорит по существу вопроса.
   «Не тяжело ли для всей нашей русской земли и для нашего православия, что мы, вступая в XX век, до сих пор не можем отрешиться от обычая преследовать тех людей, которые не одинаково с нами мыслят, веруют и исповедуют иную веру? У нас отменено рабство телесное, но неужели можно спокойно смотреть на порабощение духовное?.. Если человек есть действительно свободное, разумное существо, то дайте же ему возможность свободно избрать веру и исповедовать ее. Не преследуйте его, если он совсем отказывается от внешнего исповедания веры или переменил ее на другую».

Статья свящ. Черкасского — второе слово из духовенства в этом направлении; было еще коротенькое скромное письмо в «Новом Времени» под инициалом У., в котором смелый батюшка заявлял, что преосвященный Никанор ошибается, а г. Розанов пребывает в полном согласии с ап. Павлом.

К сожалению, в печати эти два голоса остались единственными из духовенства. Все остальное было в совсем ином и, должно сказать, безотрадном духе: и безотрадно не только направление, а самые способы мышления, приемы полемики; прямо руки опускаются перед этой путаницей понятий, туманностью рассуждений, неточностью и произвольностью терминологии. Все, что появлялось на страницах «Московских Ведомостей» за подписями Рождественских, Знаменских, Симанских и др., ряд возражений, опубликованных в «Орловском Вестнике» и перепечатанных в других газетах, — все это канцелярское богословие — какая-то логическая немощь, облекающаяся в елейно-благолепную церковность на подкладке политической благонадежности. Эта последняя нота так сильна, что она пробивается сквозь всякую другую аргументацию, лезет вперед, и теперь уже не только всякий церковный, не только всякий

богословский вопрос на богословской почве, но всякий философский вопрос на богословской почве превращается в вопрос полицейско-политический; это какой-то заколдованный круг, из которого никто не может выйти и в который непременно всякого хотят втащить. Вселенская Церковь Христова больше не упоминается, христианство упоминается не в смысле доктрины: «Вы мыслите, чувствуете по-христиански или не по-христиански», — но в смысле организации, в смысле корпорации; в смысле тела Христова — нам говорят только об одном: русская православная церковь — и всякий вопрос, возникший на почве религиозности, переводится на почву «русскости». Все пускается в ход, чтобы это смешение понятий не только укрепить, но как бы освятить свыше. Уже апостолы, видите ли, знали, намекали, предвидели, предсказывали, ап. Павел говорит, что антихрист придет, когда будет взят из мира «удерживающий», — оказывается под «удерживающим» почему-то надо разуметь русское самодержавие. В Апокалипсисе говорится о Деве с Младенцем во чреве. Оказывается, что эта Дева — православие, а Младенец во чреве — Россия. Что же удивительного, что, с одной стороны, простой народ говорит: «Известное дело, все святые говорили по-русски», а, с другой стороны, г. Скворцов в январском № «Миссионерского Обозрения» называет требование свободы и непринуждения в вере подкопом под русскую государственность. Можно спорить против мнений, но нельзя спорить против смешения понятий.

Через месяц после орловского инцидента, появилась проповедь отца Иоанна Кронштадтского. Выписываю то, что было в газетах. «В наше лукавое время появились хулители святой Церкви, как граф Толстой и в недавние дни некто Стахович, которые дерзнули явно поносить учение нашей святой веры и нашей церкви, требуя свободного перехода из нашей веры и церкви в какие угодно веры». «Что же это? Отречение от христианства, возвращение к язычеству, к одичанию, к совершенному растлению нашей природы? Вот куда ведут наши самозваные проповедники». «Нет, невозможно предоставить человека собственной свободе совести потому именно, что он существо падшее, растленное, и у человека страстного и совесть грешная, и свобода растленная, а у иного и совсем сожженная». «Благодаря проповедуемой ныне Стаховичами свободе совести многие стали совсем жить без совести: юноши, женский пол, мужья и жены, торговые аферисты, банкиры — отсюда жалкое разорение многих». «Вообще жизнь утратила у многих христианский характер и стала хуже языческой — отсюда происходят убийства, самоубийства, частые поджоги: отсюда неповиновение детей родителям, юных старшим, подданных начальству. Выходит все наизнанку». «Вот свобода совести к чему приводит...»

Не подвергая критике слова почтенного иерея, замечу только, что он под свободой совести разумеет что-то совсем другое, чем другие ее противники, так как говорит о ней как о чем-то, что у нас уже существует.

Малое знакомство публики с терминами и безразборчивое с ними обхождение полемистов вообще внесло немало туманности в полемику. Епископ Никанор и отец Иоанн прямо употребляют слова «свобода совести» в смысле «распущенность»; за ними и многие другие отождествляют требование непринуждения в делах веры и свободы исповедания с требованием безнаказанности за всякие бесчинства и изуверства. На это даже и отвечать не приходится: пусть говорящие проверят сами себя.

Наконец, вышел знаменитый ноябрьский № «Миссионерского Обозрения». В нем, можно сказать, целый отдел посвящен орловскому инциденту. Статьи расположены в следующем порядке: 1) В. А. Тернавцева «Вопрос о свободе совести на Орловском миссионерском съезде». 2) Текст доклада Стаховича. 3) Епископа Никанора «Свобода совести как христианская основа». 4) Свящ. миссионера Потехина «В чем находят себе оправдание меры государственного принуждения и воздействия на раскольников и сектантов». 5) Воронежского епархиального миссионера Т. Рождественского «Свобода совести и русское законодательство о сектантах». 6) Краткий свод словесных возражений Тамбовского миссионера Айвазова, Тернавцева и редактора «Миссионерского Обозрения» В. М, Скворцова.

Странное впечатление производят все эти статьи. Они снабжены, если можно так выразиться, всею обстановкою серьезного исследования, но на самом деле под оболочкой внешних приемов я напрасно ищу одного ясного, точного положения: все шатко, туманно, приблизительно, не говоря уже о противоречиях. Одно общее все-таки ощущается у всех этих авторов, одно ясно выраженное положение. Приведу его со слов священника Потехина, который выражает его наиболее просто, реально и при том подробно: «Мы благословляем государственную власть в России, которая, начиная от помазанника Божия, благочестивого Царя нашего, и кончая слугами его, всеми этими губернаторами, судьями, исправниками, становыми и урядниками, так ненавистными «свободной совести» пропагандистов, идет на помощь Церкви, препятствует свободе отпадения и совращения и дает время пастырям и пасомым их исправиться и укрепиться, чтобы они, наконец, вошли в свою силу, и просвещали бы, и охраняли бы, и спасали бы сохраненное ими стадо Божие».

Итак, государство путем запрещений своих, под страхом уголовных наказаний, сберегает паству Церкви до каких-то неизвестных времен, когда она «наконец» «оправится» и уже сама будет заниматься ими.

Развивая свою мысль о «провиденциальном» значении государственной власти, свящ. Потехин договаривается до того, что будто бы «даже во времена гонений, когда государство стремилось разрушить Церковь, даже в те времена эта самая власть в силу собственного принципа закономерности обуздывала народные движения против христианства и не давала врагам его с свободною совестью... до конца губить Церковь Христову». И оказывается, что только благодаря заботливости языческих правителей — гонителей христиан, Церковь спасена от гибели. «Язычники, иудеи, магометане со вне и бесчисленные еретики внутри Церкви, — продолжает свящ. Потехин, — все они, по человеческим понятиям, могли много раз разрушить Церковь Христову, и все они были сдерживаемы рано или поздно «законом», мерами власти государственной, которая -сознательно или бессознательно, это другой вопрос — в своих собственных интересах или в интересах Церкви сдерживала совершение величайшего после грехопадения прародителей и распятия Христа на кресте беззакония — разрушение Церкви Христовой».

До этого еще никто не доходил. Протоиерей Смирнов ставит сохранение чистоты веры в России в зависимость от твердости монархического принципа; преосвященный Никанор видит в единодержавии орудие, препятствующее воцарению антихриста; преосвященный Феофан находит, что антихристу просторнее действовать в республиках и демократиях, потому что некому произнести «veto». Но, кажется, еще ни один церковный писатель не договаривался до того, что если врата адовы не одолели Церкви, то этим она обязана, между прочим, Нерону и Диоклетиану...

Итак, несокрушимость Церкви обеспечена властью государственною, покоится на начале человеческом, земном, преходящем. Можно ли серьезно подойти к какому-нибудь выводу, выросшему на подобном основании? Можно ли серьезно говорить о вопросах Церкви с теми, кто сам о ней так говорит? Очевидно, нет. Ибо это разговор о разных предметах: то, что они называют Церковью, — это нечто ими самими сочиненное, ими составленное и объясненное, но уже совершенно не то, что действительно есть Церковь. Нельзя же в самом деле верить, что при перемене государственного строя в той или другой стране рухнет Вселенская Христова Церковь; то, что построено на государстве, утверждено на земных началах, то, конечно, испытывает преходимость всего земного, но Вселенская Церковь не рухнет, — по крайней мере ей это обещано, хотя священник) Потехину обещание это и не кажется вполне надежным, и много раз, по его мнению, Церковь висела на волоске. Убедить отца-миссионера в чрезвычайной неубедительности и полной неосновательности его опасений, конечно, трудно. Но еще труднее видеть в Церкви, о которой он говорит, как о спасенной от гибели мерами государственной власти, ту Церковь, о которой сказано, что врата адовы не одолеют ее. Когда мне это скажет чиновник департамента, я ему скажу: «Виноват, вы не знаете, что такое Церковь, вы заблуждаетесь». Но когда мне это или подобное вышеприведенным изречениям говорят пресвитеры и епископы, то я им говорю: «Вы знаете, что такое Церковь, но вы ее искажаете».

Во всяком случае, мы должны быть благодарны свящ. Потехину за то, что он высказал свои мысли до конца. Люди, стоящие на ложной почве, редко это делают. Они чувствуют, что чем дальше развивать ложный корень, тем ярче выступает ложность, и они останавливаются. Так, верно сказал кто-то, что недоговоренная истина звучит как ложь, а недоговоренная ложь звучит как истина. «Договаривайте, договаривайте же», все время хочется крикнуть нашим полемистам, «можно или нельзя, справедливо или несправедливо, по-человечески или не по-человечески, по-христиански или не по-христиански? Или мы уже в таком мраке живем, что не различаем этих крайностей? Так скажите, можно ли оправдать настоящее положение вещей, не противореча смыслу и свидетельству православной Церкви?» Священник Потехин сделал попытку такого оправдания. Мы видели, к чему она привела. Во всякой стране, где есть церковная цензура, т. е. цензура Церкви без вмешательства гражданской, такие писания были бы осуждены как в корне противоречащие свидетельству Церкви о самой себе. Да, и весь упомянутый ноябрьский № «Миссионерского Обозрения» производит впечатление какого-то отречения Церкви от самой себя, ради чего-то другого, якобы более общего; этому придается характер жертвы, даже подвига. «Церковные Ведомости» прямо говорят, что в настоящем своем положении пред гражданской властью в России Церковь «жертвовала собою для мира...» Очевидно, газета хотела или, вернее, не хотела сказать, что гражданская власть приносила Церковь в жертву миру. Но как же Церковь позволяла жертвовать собой? Иногда этому отречению от себя дается такое объяснение, что не Церковь жертвует собою для мира, а пастыри жертвуют своим личным человеческим самолюбием ради Церкви Божией. Так, свящ. Потехин уверяет, что невыносимо тяжело положение миссионеров, которых, вследствие вмешательства гражданской власти, «клеймят именем гонителей веры, душителей свободы совести, новейшими инквизиторами. ..» Но мысль о судьбе Церкви стоит выше личных чувствований и расположений, и автор с готовностью принимает всякие злохуления. Такой взгляд на дух своего пастырского служения и на свои обязанности перед Церковью выставляется как принцип смирения. «Именно в силу смирения и простоты, — говорит г. Тернавцев, — а также в силу исторически сложившихся отношений Церкви к светской власти, миссионеры на орловском съезде не входили в область вопросов общегосударственного значения. Храня по отношению к власти апостольские заветы послушания, они, видимо, верят, что остальное исполнит сам Господь». Неужели? «Смирение и простота» удержали их от обсуждения самых жгучих запросов духовной жизни человека? Можно лишь пожалеть об этом. Если мне скажут, что это неправда, что смирение это искреннее, я отвечу — тем хуже, ибо есть случаи, когда смирение перестает быть доблестью. Когда воин, поставленный для защиты сокровищ, вверенных ему царем его или народом, из смирения не поднимает оружия при приближении посягателей, смирение его не доблесть. Когда пресвитеры — воины воинствующей Церкви Христовой, которым Бог поручил блюсти Церковь свою, — из смирения не поднимают духовного меча своего в отражение посягательств, откуда бы эти посягательства ни шли, — смирение их не доблесть.

Поменьше «смирения», г. Тернавцев, и побольше ясности. Что значит: «Остальное совершит сам Господь?» Что это остальное? То, о чем пастыри «по смирению» не говорили, а о чем «светский человек», «в противоречие со съездом», заговорил? Как же Бог исполнит то, что вам, да и стольким пастырям кажется несправедливым и опасным и, наконец, антицерковным? Ясности, ясности — восклицаешь, все время читая наших полемистов. Епископ Никанор находит, что о свободе совести нельзя даже говорить, потому что это логический абсурд; отец Иоанн говорит о ней как о чем-то, что у нас уже существует, и перечисляет ее пагубные последствия; г. Тернавцев утверждает, что свобода совести переходит в свободу от совести, считает ее, значит, логически возможной, но нравственно нежелательной; свящ. Потехин считает выражение «гонитель свободы совести» клеймом для христианина — значит признает свободу совести чем-то уважительным, чего преследовать и отнимать нельзя. По мнению миссионера Айвазова, отделение Церкви от государства подобно отделению тела от души и не «может возбудить сочувствия с нашей стороны». По мнению «Церковных Ведомостей», от такого отделения Церковь только бы выиграла (как известно, она только «жертвует собой»).

Света! Мы молим о свете. Только не оттуда он, кажется, брезжит — откуда мы вправе ожидать его. «На предложении Стаховича, — говорит г. Тернавцев, — необходимо остановиться с большим вниманием, потому что почти вся образованная Россия думает так же, как он». Да, и в этом наша надежда. И мы благодарны г. Тернавцеву, что он взял на себя труд подсчитать нас; если бы это сделал один из нас, его бы, вероятно, обвинили в самообольщении. Но г. Тернавцев забыл присоединить к образованной России ту «необразованную», которая самою жизнью и понесенными за веру страданиями научена если не думать, то, во всяком случае, чувствовать так же, как мы. «Совесть человеческая единому Богу токмо подлежит, и никакому государю не позволено оную силою в другую веру принуживать». Мы твердо уповаем, что наступит день, когда эти слова Петра Великого будут выражать собою не теоретическое пожелание, а подтверждение практического порядка вещей в нашем отечестве. Всякая попытка оправдать противное идет вразрез с духом христианства и ведет к искажению понятия православной Церкви. Если сами представители священства принимаются за такого рода задачу, то это только доказывает внутреннюю слабость Церкви, вынужденной цепляться за постороннюю помощь и прибегать к чужим мерам, чтобы заменить бессилие своего меркнущего авторитета. Вернет же себе Церковь свой авторитет только тогда, когда будет признана ненормальность ее канонического положения в России. Пока — ненормальность больного организма объявляется нормальною, и ложными теориями силятся эту ненормальность оправдать. Это может усыпить умы, но не может вылечить больного организма. А мы — больны. Россия больна, и что хуже всего, — больна духом. Для оздоровления ее только одно средство — освобождение духа в делах веры от вмешательства недуховной власти и возвращение Церкви утраченного авторитета. Считаю это главной, существеннейшей и более того — единственною реформой. Не хочу сказать, что, когда это будет, настанет золотой век, но, пока этого не будет, все другие реформы — напрасная трата сил.

     Главные положения доклада «Русский» и «православный» — не синонимы. Можно быть православным, не будучи русским, и можно быть русским патриотом, не будучи православным.

Смешение понятий народности или государственности с понятием Церкви противоречит духу христианства. Понятие церкви более широкое, чем понятие народности; в одной церкви могут сойтись многие народности, а при осуществлении Вселенской Церкви — все народности (не теряя притом своей этнографической и государственной обособленности). Понятие народности более узкое, чем понятие Церкви; вводя в Церковь начало государственности, мы тем самым ослабляем ее соединяющую силу и из начала, сближающего разные народы, превращаем ее в орудие разъединения даже в границах одного государства.

Введение начала государственности в Церковь противно смыслу Церкви. Принцип государства — обособление, принцип Церкви — объединение. Введением идеи государственности в число зиждительных начал Церкви мы обусловливаем существование божественного здания началом земным, преходящим, человеческим.

Насилие и принуждение в делах веры противны духу христианства.

Церковь, в лоно которой можно войти, но выйти из состава которой воспрещается, атрофирует свою внутреннюю органическую силу.

Обязательность исповедания господствующей религии влияет расслабляющим и развращающим образом на общественную совесть. Заботой человека становится вместо осуществления внутреннего качества внешнее соблюдение видимости. Запрещением отпадения поощряется лицемерие. Освобождение совести в делах веры от принуждения со стороны гражданской власти нужно, следовательно, не для отпадающих, не для тех, кого преследуют, — оно нужно для всех; свобода совести нужна для оздоровления совести на всех общественных ступенях.

Требование свободы и непринуждения в делах веры вовсе не равносильно требованию безнаказанности за бесчинства и изуверство; последние подлежат ведению уголовных законов независимо от того, кто их совершает — магометанин, православный или сектант.

Значительность вмешательства гражданской власти в дела веры свидетельствует о внутренней слабости Церкви и ее авторитета.

Слабостью этой выдвигается на первую очередь вопрос о каноническом положении Церкви в России; с ним связан, конечно, вопрос и о других восточных Церквах, об их взаимном отношении, о том, есть ли между ними единство? о том, где голос Церкви? как вещает Вселенская Церковь, когда ей надо вещать?

     Е. А. Егоров (руководитель VII заседания). Центральным пунктом всего доклада можно считать фразу, взятую автором из указа Петра Великого: «Совесть человеческая единому Богу только подлежит, и никакому государю не позволено оную силою в другую веру понуждать». Около этого центрального пункта и желательно бы вести наши прения. Но мы, разумеется, не будем стеснять ораторов, если они будут затрагивать и менее значительные пункты доклада. Слово принадлежит архимандриту о. Антонину.

     Речь архимандрита Антонина. Вопрос о свободе совести докладчик резюмирует так: все религии в государстве должны пользоваться правом гражданства. Идея протекционизма должна быть чужда религии. Это идея чисто политическая. Религиозные отпадения, отсюда, юридически не наказуемы. Такими рассуждениями самоедские шайтаны и бурятские «улу» домогаются своей авторизации, черемисы и вотяки несут своих божков сюда как на конгресс, требуя им нимба. Спрашивается: фактическое сожительство нескольких религий отвечает ли духу Христову, духу вселенской церкви? Никакой истины Библия не повторяет с таким напряжением, как первой заповеди: «Я Господь, Бог твой... у тебя не должно быть иных богов, кроме Меня». Этот онотеистический принцип противоположен политеистическому не только количественно, но и своею динамическою стороною. Бог еврейский не только лучший из богов, старший в сонме богов, нет, но единственный Бог, вне и помимо Его отношения души человеческой не суть реальное поклонение Богу. Ни одна политеистическая религиозная система не возвышала голоса в пользу своего абсолютизма: они мирно уживались совместно, даже выработался практический символизм такой толерантности, так называемый пантеон. Греки и римляне, покоряя себе варварские народы, спокойно свозили их богов и поставляли в акрополь, и, даже более, в эпикурейской предусмотрительности они поставили в Афинах про запас алтарь «неведомому богу», в той мысли, что есть же на земле где-нибудь еще неизвестный им народ и, вероятно, со своим особым богом, пусть же и этот национальный бог не будет обойден. Язычество (и однородный с ним принцип религиозной свободы) хотело, таким образом, исчерпать религиозную идею арифметически, еврейство и откровение вынашивал о идею Бога субстанциально и морально. Отсюда становится понятным, что только еврейству свойствен дух прозелитизма. Язычество в своем развитии подчинено закону эволюции, есть движение слепой инерции без идеала, одна еврейская религия есть процесс сверхчеловеческой религиозной инициативы или промышления. Языческие религии, по выразительному слову ап. Павла, ищут Бога, только в еврействе Бог открывается людям. Этот божественный импульс, это возжигание божественной искры в душе человеческой, это ощущение Бога в себе и составляет внутреннюю виотическую эмоцию прозелитизма. С этой стороны глубокою моральною правдою отличается замечание Эвальда, что у всех народов были прорицатели, только в еврействе были пророки. Дельфийская пифия наркотизировала себя, чтобы впасть в транс и проникнуть за дверь познаваемого, и только в еврействе Бог чрез серафима вкладывает свое огненное слово в уста своему пророку. И какая разница: пифия беспомощно ворочается на своем треножнике, без разума и воли, около нее создается каббализм и шаманство, а пророк Исайя дерзновенно и мужественно простирает слова Бога народам и владыкам. Язычество, таким образом, без внутреннего животворного духа, маломощно, лишено экспрессии, импульсов. Оно мастер, декоратор, но не творец и инициатор. Нравственное творчество, сила импонирующая, мощь прозелитствующая, привлекающая и покоряющая — только в богооткровенной религии... И, быть может, потому на месте древних Ваалов и Озирисов воют шакалы да копошатся археологи и любопытные туристы, а на месте явлений Иеговы своему народу доселе дым кадильный восходит к небу, и еврейство доселе живо, как окаменевшие в пластах земли сваи здания церкви Христовой. Но христианство не есть только эволюция иудейства, напротив, Бог, верный своей идее постоянного откровения в человеке, здесь явил высший феномен своего снисхождения к человеку, никакими космическими законами бытия не обусловливаемый. И Христос не пришел в мир в качестве Фихте или Гарнака, чтобы предложить совершеннейшую умозрительную систему оздоровления человечества, ни в качестве Пастера или Мечникова с колбочкой сыворотки, исцеляющей от удручающих людей недугов, нет, он исторический фактор такой несравнимой, абсолютной важности, какого не было ни прежде, ни после. Грех как некоторая космическая причина произвел разделение между небом и землею. Люди помрачились в чистоте своего душевного облика, но остались с неутолимою жаждою Бога, по субстанциальному родству с ним. Свет, в котором обитает Бог, закрылся для человека туманом. И пошли люди ощупью искать дороги на небо, стали строить вавилонские башни, как ступеньки к сокрывшемуся во мглу престолу Божию, но, не находя точки опоры в небесах, стали ребячески друг друга чистить и мыть — идеализировать, подсаживая один другого на Олимп — миражное небо. Параллельно этому любовь Божия сконденсировала свое проявление в одном этнографическом пункте, и глагол Божий как освежающая гроза возгремел над облачным Синаем. Бог сам нашел подножие Себе и ступил на землю, но все же в облаке еще и мгле. Говоря так, я проникаю во внутреннюю вечную сторону Синайского законодательства, и какими водевильными кажутся, по сравнению с этим, сказания о похождениях Сатурна и Юпитера на земле, вообще вся языческая теокомедия. Ветхозаветное иудейство было, так сказать, постоянным смыканием и замыканием гальванической цепи богообщения, но это общение было с обеих сторон каким-то насильственным, гнетущим, тяжелым. Откровение Бога обставлялось грозою и мраком, ощущение этого общения для человека сопровождалось страхом и символизировалось кровью (жертв); а потому, что грех разрушил тончайшую пленку органической моральной связи между Богом и человеком, религиозный нерв богообщения был пересечен (это выражает Библия картиной, как ангел с обнаженным мечом был приставлен к дверям рая), и Бог, приближаясь к человеку до последнего, так сказать, пункта этого нерва, только возбуждал в человеке параллельные токи, прямого перелива энергии не существовало. Христианство — это творческий акт срастить не механически, а органически этот жизненный нерв, который человек разорвал своим богоборством (мистический смысл борьбы Иакова с Богом) Когда вавилонская башня рушилась, Бог чрез Христа сам спустил нам лестницу с неба. Христианство, таким образом, родственное иудейству генетически, но не винословно, ибо оно дает гораздо более в следствии, чем дано в причине, тождественно своей качественной стороною. Оно безусловно, исключительно: оно дар неба барахтающемуся на земле человечеству. Ни компромиссов, ни компенсации никакой недопустимо Поэтому оно и вошло в мир как раскаты глагола Божия во всю широту земную. Шедше в мир весь, проповедите Евангелие всей твари. Кто восприимет и крестится, тот спасен будет. Вне христианства нет кровообращения жизни, один медленный процесс увядания и дряхления. В силу своей божественности христианство так импульсивно, бродильно, прозелитично, апостолично. И уже ли сонному Будде и апатичному Магомету оспаривать лучи немерцающей славы Христовой? И даже в христианстве вне живого непрерывно бьющего родника благодати, вне таинств, христианство иссушается, оскелетевает, превращается в цепь философских доктрин — таково безблагодатное протестантство; это христианская философия, но без духа апостольства. Исходный пункт христианства — это грех не как юридический принцип, а как органическая модальность духа, болезнь человека. Все порывы греховного человечества к Богу — это слезы, отравленные гноем. Христианство есть божественная прививка, реставрирующая здоровье. Спрашивается, о каком тут праве может быть речь? О праве болезни? Печальное и трагическое право. Либералы совести около Христа оспаривают место Будде и Магомету. Нет, Христос не может сжиматься. Он везде все и вся исполняли. Здесь приложим всею своею субстанциальною мощью закон упругости. С ним никто не может воссесть рядом. Вы домогаетесь свободы верования, как кому верится, как кому взбрело; извольте, это ваше эгоистическое стремление, но не санкционируйте его именем Евангелия, духа Христова. Идея солидарности в глубине своей не христианская, и в одних и тех же пространственных границах созидание алтарей истинному Богу и рядом какому-нибудь Ваалу недопустимо. Христианство эксцентрично идее совместительства, экскоммуникативно, оно не жернов, механически превращающий все в однообразную массу; но единственная моральная сила, двигающая, идеалистическая, влекущая к идеалу, в собственном смысле прогрессивная и как такая только и воплощается в право; все прочие религиозные состояния совести суть лишь печальные факты, получающие свое скорбное право на существование в наличности своего бытия, но ни в какой идее. Они функционируют, следовательно, существуют. Но они не имеют права существовать. Есть нормы нравственного порядка — не убий, не укради: рядом с этим во всех газетах уголовная хроника изобилует убийствами и грабежами; разбойники фактически существуют, и их похождения не лишены подчас удальства, ловкости, проворства; но не возводите их деятельности в принцип, не санкционируйте ее нормою права. Так и христианство; оно налегает на чужую совесть не кулаком исправника, не тесаком городового, оно давит ее своею внутреннею абсолютною мощью, исключительностью своею, в которой слышен приговор осуждения всему, что не есть чистое христианство. Думаете, подымает драки полиция? Нет. Вражда лежит гораздо глубже, в несовместимости принципов. Отнимите у христиан (или религиозных людей) ружье и штык: они будут драться (как было в Грановитой палате в Москве и недавно в Иерусалиме) хоругвями, подсвечниками, крестами. Причина зла не в том, что за одним стоит городовой, а за другим его нет, а в том, что безусловная, абсолютная истина не допускает никакого взвешивания себя с ложью. Кто назвал себя только Истиною, Путем и Животом, не допускает и математического совместительства с Буддой или Зороастром. Дьявол в постоянной активной вражде с Небом, и вражда эта жива и действенна, хотя ни у той, ни у другой стороны нет ни городовых, ни жандармов. Если в действительности, положим, в России допускаются внешние насилия над религиозною совестью сектанта, то это, очевидно, сторона дела прикладная, полицейская узурпация религией; тут следует говорить не о свободе совести как панацее, а о симметрии, нормальном взаимоотношении моральной силы как идеи и права как формы. Надо говорить о том, чтобы еврея не жгли за то, что он еврей, а павловские мужики не кощунствовали над православною святынею, потому только, что она не нравится крестьянину Теодосиенко. Но это вовсе не означает, что Теодосиенко, киевский крестьянин, имеет такое же моральное право авторитета и деятеля, как киевский митрополит, что табурет одного и кафедра другого должны стоять рядом. С точки зрения доклада надо сказать: представим наличность естественному течению, ложь объявится сама собою. Так-то так; что не Бог насадил, то само собою искоренится, но между тем, пока это случится, а Ковалева уже убили из-за Теодосиенки и скольких искалечили. В этом напускном великодушии, «все веры пред Богом равны», лежит принцип, убивающий идею церкви как органического живого союза обмена жизнью всех членов. Церковь остается только как механическое единство. Какое в самом деле внутреннее динамическое сродство между А и В, если мы выходим, положим, по одной дорожке, но направляемся молиться в разные церкви, если внутренний мир каждого огражден индивидуалистичным «не твое дело»; «веруй каждый, как тебе нравится». Отстаивая вероисповедную обособленность, во имя фактической дробности религиозного сознания, принцип свободы совести впадает во внутреннее противоречие с самим собою. Он говорит устами раскольников и сектантов: не трогайте нас: живите вы сами по себе, мы сами по себе; но чуть только снисходительная терпимость получает реализацию, как во имя факта, во имя инерции она возвышает голос: дайте нам активную свободу, свободу пропаганды, свободу прозелитизма. Ведь это значило бы создать в государстве религиозный трибунал, где посадить за один стол с православными архиереями еврейского раввина и магометанского шейх-уль-ислама, создать вместо динамического единства, единства потенциала, конгресс религий.

     Кн. Э. Э. Ухтомский. То, что я сейчас слышал, повергло меня в недоумение. Доклад кн. Волконского, насколько я мог понять, написан человеком верующим, православным, который не имел в виду «стучаться в дверь, чтобы баптисты и штундисты восторжествовали». Как раз наоборот — он весь был проникнут благочестием. Он говорил о тех явлениях, которые многих возмущали. По этому вопросу мы не раз читали сочувственные отклики из духовной среды. То, что я услышал из уст о. Антонина, показалось мне извращением доклада кн. Волконского.

     Ф. Я. Белявский. Мне хотелось бы сказать несколько слов по поводу возражений арх. Антонина. Мне кажется, что о. Антонин говорил не на тему. Вопрос, поднятый им, гораздо шире, чем он поставлен в докладе. Доклад кн. Волконского совсем не имел этого в виду, не оспаривал права христиан на проповедь. Все эти рассуждения, что с точки зрения православной Церкви нельзя смотреть со спокойной совестью на существование католичества, — эти речи сами собой понятны. Мне кажется, что доклад обращал внимание на другую сторону. Можно действовать морально, но не насилием, К этому сводится весь доклад.

     В. М. Скворцов. Мне приходится говорить при особых обстоятельствах. Как вы изволили слышать, докладчик часто упоминает «Миссионерское Обозрение» и на нем основывает многие существенные положения. Поэтому я являюсь, так сказать, ответчиком по данному делу. При других обстоятельствах я бы был, может быть, более объективен. Во всяком случае, постараюсь отнестись к этому вопросу как серьезному. Обращаюсь к заглавию: «К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести». Заглавие доклада гораздо шире, чем его содержание. Автор, останавливаясь на тех или других мнениях, высказанных в том или другом органе печати, упустил из вида весьма существенные мнения, выраженные в нескольких почтенных органах, более, быть может, авторитетных, чем «Миссионерское Обозрение», в смысле популярности и общественного внимания; так, например, я не вижу мнения, высказанного по данному вопросу в разгар полемики, продолжающейся два месяца, профессора Красножена в «Новом Времени». Если ему было угодно уделить столько внимания «Миссионерскому Обозрению», то я сожалею, что он остановился лишь на ноябрьской книжке и упустил из виду декабрьский номер, где помещена статья Айвазова. Если бы автор обратился к ней, то нашел бы гораздо большее освещение и более серьезную постановку. Айвазов разбирает доклад Стаховича пунктуально, по источникам, и указывает, что Стахович брал мнения Аксакова и Гизо лишь в передержке. Совершенно не упомянуто мнение Шарапова. Все это люди не из того лагеря, к которому принадлежит «Миссионерское Обозрение».

Перехожу к поправкам, которые мне кажутся существенными, которые наш спор наклоняют или в ту, или в другую сторону. Например, тезисы Стаховича приведены здесь в вольном изложении. У него прямо сказано, что такое свобода совести; Стахович определяет ее как право взрослого исповедовать религию, которую он находит лучшей, и совращать в нее взрослых. «Жестоко наказывать человека за его религиозные убеждения» и т. д., говорится в начале доклада. На второй странице говорится: «Первый и существенный к тому шаг — есть ходатайство об отмене уголовной кары за отпадение от господствующего вероисповедания». (Обращаясь к г. Егорову.) Мне интересно узнать, приведенные здесь тезисы составлены вами или нет?

     Е. А. Егоров. Они составлены самим кн. Волконским.

     В. М. Скворцов. По моему мнению, в главных тезисах доклада глубокая неправда, как фактическая, так и юридическая. Во-первых, кому же неизвестны основные наши законы, которые разрешают всем — даже евреям и язычникам — свободно исповедовать религию своих предков?

     Д. С. Мережковский. Это равносильно тому, как если бы вы доказывали существование свободы совести в России, ссылаясь на терпимость наших законов к католичеству в самом Риме.

     В. М. Скворцов. Из истории распространения русского раскола и сект мы знаем, что тысячи и тысячи выходили из православной церкви. Где же та обязательная принадлежность, о которой нам говорят, где тут принудительность служения православной церкви? Коренной закон, кажется, 45 ст. ясно говорит: «Свобода веры предоставлена всем». Я знаю на практике, что никаких последствий в смысле уголовной кары не бывает за отпадения единиц и даже целых сотен людей той или другой деревни; отпадшие не несут никаких наказаний за свои убеждения, следовательно, не может быть и речи о ходатайстве об отмене уголовной кары за отпадение от господствующего вероисповедания. Такой статьи нет и в законе. Если же и есть что на этот предмет, то одна только статья, где говорится, что отпавшие отсылаются к духовному начальству для увещания. Есть и примечание, где говорится, как и когда делать эти увещания, так, чтобы последние не отрывали увещаемых от работы.

     Н. М. Минский. А статья 203 Уложения?

     В. М. Скворцов. Статья 203 известна. Вот ее содержание: «Те из раскольников, хотя и не изобличенные в совращении православных, которые принадлежат к ересям, соединенным с свирепым изуверством и фанатическим посягательством на жизнь свою или других, или же с противонравственными, гнусными действиями, по совершенном их в том изобличении, подвергаются — наказанию в ст. 197 определенному». Таким образом, статья эта заключает в себе не насилие над верою, а наказание за гнусные деяния, например, в хлыстовстве.

     Н. М. Минский. И в штундизме? В ваших словах фактическая неточность. Закон 4 июля 1894 г., по объяснению циркуляра министра внутренних дел губернаторам от 3 сентября 1894 г., преследует за принадлежность к штундизму. Какие же у них гнусные деяния?

     Е. Л. Егоров. Кроме того, есть еще и 204 ст. Вот что в ней сказано: «Если последователь ереси или раскола, обратившийся в православную веру и, вследствие того, возвращенный из места ссылки, снова совратится в ересь или раскол, то он подвергается лишению всех прав состояний и ссылке на поселение безвозвратно на Кавказ или в отдаленнейшие места Сибири». Наконец, все же знают об административных воздействиях против сектантов.

     В. М. Скворцов. Я думаю, что эта статья к моему тезису совершенно не относится, она, по-видимому, касается рецидивистов, которые притворно возвращаются в лоно Церкви, дабы вернуть себе права и свободу, которых они лишены по суду, за преступления против Церкви. Я настаиваю на том положении, что в уголовном законе нет ни одной статьи, которая бы карала за отпадение в раскол и секты или за те и другие убеждения совести, так же как нет статьи, которая бы карала за одну лишь принадлежность к штунде.

Указывают на статью 203. Но она карает за принадлежность к секте, которая проповедует гнусные деяния, статья 18 Г за скопчество. Это единственная секта, за принадлежность к которой карается. Отпадение в хлыстовство карается только тогда, когда в нем установлен факт гнусных деяний, например свального греха, вытравления плода, детоубийства и т. п. Говорят о штунде. Но за принадлежность к ней и отпадение в нее никаких кар уголовных не было, нет и не будет. Есть циркуляр комитета министров, но это не основной закон. Возбуждение этого вопроса о вредности штунды шло от светской власти. Секта штунды признана вредной по мотивам государственным, циркуляром 1894 г. сделано ограничение ее только относительно молитвенных собраний. Но в этом распоряжении высшей власти нет кары за отпадение в эту секту. Все процессы, о которых упоминали, были возбуждены на почве пресечения открытых молитвенных собраний, которые служат главным средством пропаганды лжеучения секты среди православного населения и вносят смуту в массу, нередко оканчивающуюся разгромами домов сектантов и насилием. Тут начинаются исследования судебно-юридические, которые приводят в судах к большим спорам, в конце концов все процессы восходят в Сенат, который почти всегда разрешает споры в пользу сектантов. Говорят, что в России нет свободы совести, Я должен отметить, что этого нельзя сказать относительно высших слоев общества. Повторяю, что в Сенате обыкновенно из 10 дел едва ли не 9 кассируются. Итак, распоряжение 1894 г. не карает, а ограничивает. Что касается собственно взгляда правящей церковной власти на вредность сект, то он выражен ясно в определении Св. Синода от 11 марта 1900 г., где сказано: «Св. Синод признает необходимым на будущее время принять в руководство к признанию особой вредности сектантов следующие основания: а) допущение сектантами по религиозным побуждениям посягательства на жизнь собственную или своих ближних; б) существование в секте гнусных и безнравственных действий, как, например, свального греха в хлыстовстве и т. п.; в) проявление сектантами стремлений, направленных против существующего государственного и общественного строя и имеющих целью поколебать основы семьи, общества и государства».

Далее здесь говорили относительно отобрания молоканских детей. Этот факт, к сожалению, действительно был. Он вызван распоряжением самарского губернатора в силу исключительного положения.

     Н. М. Минский. Значит, родители-сектанты караются?

     В. М. Скворцов. В данном случае — да, но, повторяю, этот факт исключительный.

     Д. С. Мережковский. Вы все говорите о законах. Дело не в законах, а в том, что в России отсутствует закон, охраняющий свободу совести, и вследствие этого все отношение государства к сектантам проникнуто административным усмотрением, которое часто граничит с произволом.

     В. М. Скворцов. Мы не можем не говорить о законе, раз он существует. Я не ответчик за подобные явления, как насилие совести и убеждений, или административные репрессии, или произвол в борьбе с сектами. Я даю только фактические объяснения, как обстоит дело, а о том, как я ко всему этому отношусь, в данном случае говорить не буду.

     Голос. Жаль!..

     В. М. Скворцов. На эти объяснения понадобилось бы слишком много времени, так как слишком много около моей деятельности накопилось в известных кружках общества недоразумений. Могу только сказать, что вы не встретите ни во мне, ни в моем органе защитника репрессий, хотя недавно на страницах одной газеты и говорилось, что среди строк «Миссионерского Обозрения» чудится автору не бородатое лицо русского человека, а бритое лицо иезуита.

     В. С. Миролюбов. Вы сейчас сказали относительно «Миссионерского Обозрения». Я сошлюсь на последний номер журнала, в котором вы свое собственное сердце отдали в такое негодное употребление, какое из него сделал Гусев. В конце вашего журнала пишутся статьи «на скрижалях сердца».

До сих пор на своем собственном сердце писали вы сами. В последнем номере на этом сердце было написано рукой другого человека, проф. А. Гусева: «Виновен ли гр. Толстой в павловском погроме». В статье этой доказывается — да еще со ссылками «на здравый смысл и совесть», — что Льва Толстого необходимо подвергнуть заточению, ответственности, как главного зачинщика павловского дела. Она кончается словами: «Я все ожидал, что наши либералы, любящие толковать о «правовом порядке» и о равенстве всех пред законом, заговорят же, наконец, о необходимости применить и к Л. Толстому постановления русского законодательства, воспрещающие творить то, что он давно и настойчиво творит. Убедившись же, что нашим либералам дороги отнюдь не интересы правды и добра, а нечто совсем иное, дерзаю печатно возбудить вопрос о привлечении гр. Толстого к юридической ответственности, по крайней мере, за павловское ужасное дело. По моему убеждению, грешно карать только исполнителей, а вдохновителя оставлять в покое». После всего вышеприведенного я не понимаю, как вы говорите, что ни вы, ни «Миссионерское Обозрение» не призывают ни к каким карам?

     В. М. Скворцов. Прошу прочитать мое предисловие к статье проф. Гусева. Вот оно:

   «Давая место нижеследующему мнению известного профессора А. Ф. Гусева, мы ясно сознаем, как жестоко его твердое слово для людей нашего духовно-истеричного времени, а также живо представляем тот вопль негодования, который способно вызвать заявление маститого профессора-апологета среди людей, на словах ратующих «за свободу слова, за свободу мнений и сомнений», а на деле деспотически нетерпимых к мнениям и убеждениям людей иного образа мыслей и настроения. Повторяем, что для нас принцип «audiatur et altera pars» {«Следует выслушать и другую сторону» (лат.).} — не есть пустой звук или фиговый лист для прикрытия душевной наготы, — а потому смело помещаем письмо проф, Гусева».

     Е. А. Егоров. Не забывайте, господа, что мы здесь заняты исследованием отвлеченного вопроса, а не судом над человеком.

     В. М. Скворцов. Я стараюсь относиться к делу по-христиански — беспристрастно, будет ли оно либеральным или консервативным.

     Голос. Едва ли!..

     В. М. Скворцов. Я указываю на номер «Миссионерского Обозрения», в котором говорится: «Конечно, мы не можем согласиться с мнением профессора Гусева». Отчего же, позвольте спросить, не дать ему высказаться? разве это приведет Л. Толстого на скамью подсудимых? Это просто мнение одной партии. Там была напечатана рядом статья против духовенства, которую, может быть, не поместил бы и светский журнал.

Повторю мои возражения. Автор доклада останавливается на вопросе о баптистах и штундистах. «Баптизм действительно разрешен, но баптисты — немецкая секта, принадлежность к ней разрешается немцам, русских же баптистов с точки зрения закона не может быть»... Докладчик говорит: «Да я завтра сделаюсь баптистом, разве я перестану быть русским?» Здесь опять неверность, неточность. Закон так не говорит. Откуда автор это так цитирует, я не знаю. Закон о баптистах мне достаточно знаком. Вопрос этот имеет целую литературу. Русские, называя себя штундистами, не могут пользоваться правами, дарованными немецким баптистам законом 1879 г., баптисты уравнены в правах с иностранными исповеданиями. Баптисты по этому закону имеют право строить кирки, избирать пресвитера и т. д. И наши сектанты, не будучи по существу учения тождественны с баптистами, хотят получить права немцев-баптистов: строить церкви, избирать пресвитера и т. п. Неужели вы допускаете возможность дарования таких же прав и нашей штунде? Мы не будем входить в рассуждения по существу, содержит ли штундизм баптизм.

     Н. М. Минский. Это не есть что-нибудь побочное. Это как раз то, о чем говорится в докладе. Практически вопрос о сектантстве свелся к вопросу о штунде и баптизме. Этот вопрос нельзя упускать из виду и откладывать на будущее время.

     В. М. Скворцов. Свою характеристику докладчик делает на основании 2-3-х фактов, которые не дают картины религиозного положения России. Я не вижу убедительности в этих фактах. Может быть, это и остроумно: «Иде же двое или трое во Имя Мое — там и городовой», но совсем не серьезно. Я не буду останавливаться на словах «и православному священнику приличественно заботиться о русском языке»... Это вопрос большой, но тут нет ничего для упрека именно духовенству. Кн. Волконский говорит: «Два голоса были единственными из духовенства». Это замечательно, что только два голоса. Следовательно, этот вопрос для церкви слишком определенен и ясен, слишком глубоко внедрен, чтобы с ним считаться так, как это делает докладчик. Я должен теперь ответить на обвинение докладчиком отца Потехина.

     Е. А. Егоров. Нельзя ли перейти к принципам. Пусть отец Потехин сам себя защищает.

     В. М. Скворцов. Я прочту только несколько выдержек.

   «Я не могу не сказать, сколько правды, самой горькой для нас, миссионеров, правды, заключается в положении, что насилие в деле религиозного исповедания и проповедания вредит делу миссии».
       «Но мысль о судьбах церкви Христовой стоит выше личных чувствований и расположений, и я, не обинуясь, утвердительно отвечу на вопрос: нужно ли для церкви нашей, в частности для духовенства, для иерархии содействие государственной власти в деле борьбы с раскольниками и сектантами? Да, оно нужно, да, оно полезно, да, оно законно, ибо оправдывается и словом Божиим, и всею историей Церкви».
       «Обращаясь, в частности, к нашей русской государственной власти и ее отношению к церкви Христовой, приходится чистосердечно признаться, что без помощи государственной власти русское духовенство в своем тяжелое забытом и забитом нынешнем положении не может справиться с теми задачами, которые ему ставит настоящее время».
       «Кто верит в истину православия, тот не может не прийти в ужас от мысли об этой свободе, от этой опасности для многого множества православные сынов церкви Христовой, виновных только в том, что они мало знают истину церкви Христовой и мало просвещены и способны противостоять разрушительной проповеди сектантства. И мы благословляем государственную власть в России, которая (начиная от Помазанника Божия, благочестивого Царя нашего, и кончая слугами его, всеми этими губернаторами, судьями, исправниками, становыми и урядниками, так ненавистными «свободной совести» пропагандистов) идет на помощь церкви, препятствует свободе отпадения и совращения, и дает время пастырям и пасомым их оправиться, и просветиться и укрепиться, чтобы они, наконец, вошли в свою силу и просвещали бы, и охраняли бы, и спасали бы сохраненное им стадо Божие».
       «Не примите за софизм, но пастыри-миссионеры не ищут кары сектантам, как мести, не радуются тем страданиям, тем гонениям, которым предает их закон, но они не могут не желать, чтобы там, где спасение не совершается благодатью, там, по апостолу, страхом спасались бы (Иуда, 23), чтобы поставлена была препона наглому совращению и кощунству, чтобы «меч» государственной власти оставался бы предметом «боязни» и для злых врагов церкви. И этого миссионеры желают, и от этого они не могут отказаться, хотя и трудно им выносить тяжесть непонимания, подозрительности, клеветы, злобы и злохуления».

Я не буду ни комментировать, ни защищать о. Потехина, а только хотел обратить внимание ваше на непонимание докладчиков современного положения народа и церкви. Князь Волконский хотел, по-видимому, не отстать от моды и договорил то, чего не договорил Стахович. Гораздо было бы мужественнее для князя высказаться откровенно, возможно ли такое положение без потрясения основ, чтобы епископы церкви поставлялись у нас не иначе как с утверждения светской власти, а в то же время эта власть должна быть равнодушна к явлениям, которые наносят нравственный подрыв церкви. Полное невмешательство правительственной власти в дела ограждения авторитета господствующей церкви при установившихся исторических и существующих отношениях церкви и государства — это разве нормально? Кто знает логику народа (я жил среди народа 12 лет), тот согласится, что у него то, что не запрещается, считается позволительным. Спаянность государственная и церковная слишком велика в православно-самодержавной России, чтобы отвергать одно, не трогать другого. Это вопрос огромной важности. Шарапов справедливо говорит в «Новом Времени» по поводу доклада Стаховича: «Что же будет, когда отворят эти двери? Войдут иезуиты». Даже сама Франция и та ограничивает иезуитов законом. В Германии есть тоже закон, ограждающий протестантскую церковь от явлений, которые могут нанести ей ущерб. Раскольники, которые создают свою церковь, в своих чаяниях уйдут гораздо дальше нас. Штунда, опираясь на миссионерские силы германских протестантов и в лице баптистов, введет свое учение всюду. Кто был на суде в Сумах, тот слышал, как Теодосиенко в течение 8-10 дней, в два посещения успел совратить массу в 300 душ, совратить на дело, повлекшее за собой такие ужасы и кары. Разве можно равнодушно смотреть, например, на арестованную женщину с малюткою, не умеющим отличить правой руки от левой, на руках у которой еще 8 детей, и их не на кого оставить? Представляя весь трагизм семейного разгрома, зная, как совершается отпадение, мы не можем равнодушно отнестись к проповеди «этой необузданной свободы», основанной на незнании народа. Из толпы павловцев в 600 душ, слушавших проповедь Теодосиенко, никто не пошел разгромлять церковь, увлеклись только те, которые отпали от родного православия. Князь не сказал ничего о том. Что же секта дает народу взамен православия? Православная история церкви не знает такого явления, как павловское страшное дело. Мы знаем, что дают секты взамен того, что они отнимают. Зная последствия, которые могут быть, мы не можем сказать: отворяйте двери. Нужно лет 25, 50 широкого просвещения, тогда можно говорить об отмене закона, сдерживающего порывы совратителей. Что касается ссылки нашего почтенного автора, о. Потехина, на все сдерживающее, я в данном случае не буду на этом останавливаться. Он следовал толкованиям Иоанна Златоуста об отношениях государственной власти к церкви — вопросу Вселенской Церкви.

В заключение моих замечаний прошу позволения прочесть вам 104-е правило Карфагенского собора. «Поелику епископский и мирный образ действования на еретиков (донатистов) употреблен, и они, не могши отвещати против истины, обратились к нелепым насильственным поступкам, так что многих епископов и многих причетников (да умолчим о мирянах) стеснили наветами и в некоторые Церкви вторгнулися, а в другие такожде вторгнутися покушались; то царскому человеколюбию предлежит попещися, чтобы кафолическая Церковь, благочестною утробою Христу их родившая и крепостию веры воспитавшая, была ограждена их промышлением; дабы в благочестивые их времена дерзновенные человеки не возгосподствовали над бессильным народом, посредством некоего страха, когда не могут совратити оный посредством убеждения. Посему, против неистовства оных отщепенцев просим дати нам божественную помощь не необычайную и нечуждую святым писаниям. Ибо и апостол Павел, как показано в Деяниях апостольских, соумышленное людей бесчинных препобедил воинскою силою. Так и мы просим о том, да неукоснительно подается охранение кафолическим чинам Церквей в каждом граде и разных местах, прилежащих к каждому владению. Подобает вкупе просити благочестивейших самодержцев, да соблюдаются законы, изданные прежними императорами против отщепенцев», и т. д. Вот справка об отношениях к этому вопросу церкви таких времен, как Карфагенский собор. Комментарии излишни. В заключение два слова о картине кн. Волконского, представляющей священника в доме барина. Она сочинена, нужно думать, на основании воспоминаний старого крепостного времени, неужели князь, представляя сюда доклад, не предусмотрел, что картина эта должна производить тяжелое впечатление на присутствующее здесь духовенство? Я окончил.

     Е. А. Егоров. Существуют ли в законе ограничения относительна имущественных прав лиц, отпавших от православия?

     В. М. Скворцов. В законе есть 187-я ст., где говорится, что отпавшие посылаются к духовному начальству для увещания. Дети и имения отдаются под опеку родственников на это время.

     Н. М. Минский. Мне хотелось сказать несколько слов для выяснения этого обстоятельства. Существует ли в настоящее время преследование за одну принадлежность к секте, за отпадание от православия? Вы говорите, что их не существует. Позвольте привести вам цитату из недавно вышедшей книги товарища обер-прокурора Сената А. М. Бобрищева-Пушкина «Суд и раскольники-сектанты». Через его руки прошли сотни процессов, а не 2-3. Он говорит: «Есть процессы, имя им легион, в которых, за полной невозможностью добраться до сути религиозных взглядов захваченных сектантов, а чаще толпы их, — приговор по печальной необходимости выносится как будто на основании одной переклички, делаемой при открытии заседаний. Можно было бы предположить с некоторым правом, по данным полицейских и судебных протоколов, такой диалог Судья говорит: «Введите штундистов», рассыльный отвечает: «Вот штундисты». Судья спрашивает: «Вы штундисты?» Следует ответ: «Мы штундисты». Судья записывает: «Подсудимые сознались и виновны».

И вот еще место из той же книги: «Что касается доказательств, то в редких случаях, когда захвачены вещественные доказательства, по отношению, например, к сектантам (нестарообрядцам), то это почти всегда не что иное, как св. Евангелие, с подчеркнутыми, правда, словами, но все-таки Евангелие, которое более чем странно видеть в судебной зале на столе вещественных доказательств».

Я хотел показать, что преследуют за одну принадлежность, за одно наименование себя штундистом.

     В. М. Скворцов. Эти выдержки касаются собраний, устанавливают виновность собраний, факт собраний. За то, о чем вы говорите, с них берется копеечный, а иногда и рублевый штраф. Я думаю, это не уголовная кара. Повторяю, что не за убеждения штундовые наказывают, а за собрания, которые запрещены, или, иначе, за неисполнение требований закона.

     Ю. Н. Милютин. Значит, вы не признаете существование уголовной кары?

     В. М. Скворцов. Докажите наличность ее хоть одним процессом. Мы говорим об уголовных карах за принадлежность к расколу и сектам, за это уголовной кары, кроме как за скопчество, не полагается.

     Ю. Н. Милютин. Есть статья, которою постановляется, что лицам, рожденным в православии, запрещается отпадать от православной церкви. В уголовном уложении есть статья...

     В. М. Скворцов. Я в Уложении о наказаниях такой статьи не знаю, кроме той, о которой уже не раз повторял здесь.

     Ю. Н. Милютин. Там говорится, что они отправляются к церковному начальству для увещания. Если у них есть дети малолетние, то от администрации зависит принять меры относительно их. Если есть имения, то они отбираются в опеку. Виновные не имеют права жить в этих имениях. Увещания бессрочны, срок не положен: предполагается, что до тех пор, пока отпавшие не возвратятся к православию, т. е. открывается бесконечный путь для административных и других взысканий. Эта кара очень серьезная.

     В. М. Скворцов., Это опять выходит «налей тех же щей»... Фактически не верно вы освещаете существующую практику.

     Е. А. Егоров. Но ведь, кажется, вы сами привели этот закон — 187-ю ст. Уложения?

     В. М. Скворцов. Вы мне ни одного факта не приведете, когда это увещание было бы бессрочным. Увещания должны быть троекратны, порядок и время ведения увещаний регламентировано в распоряжениях духовной власти. Вы этого не знаете, а потому Бог знает, в чем обвиняете.

     Ю. Н. Милютин. Допустим, что я стал католик?

     В. М. Скворцов. Вы благополучно и останетесь католиком. Никаких последствий от этого не будет.

     Ю. Н. Милютин. Значит, я официально буду считаться католиком?

     В. М. Скворцов. Сколько угодно, только спроситесь у начальства. Я наконец утомился, и мы удалились от доклада.

     Н. М. Минский. Доклад вызывает главный вопрос о преследовании сектантов. Если докладчиком не подчеркнуто преследование баптистов или штундистов, то этот вопрос сам собой вытекает из доклада. Вы говорите, что секты преследуются за антигосударственные тенденции. Но это отрицает тов. обер-прокурора Сената, на которого я уже ссылался. По его словам, обыкновенно на суде эксперт заканчивает шаблонной фразой, что «социально-коммунистические тенденции несомненно скрыты в глубине духа секты», — никаких других доказательств мнимой антигосударственности сект не приводится. И это говорит представитель суда, лицо официальное. Вопрос о штундистах и баптистах очень важный. Нельзя игнорировать действительность, которая заключается в том, что вместе со штундистами преследуются и баптисты, именуемые штундо-баптистами.

     Г-жа В. И. Ясевич (обращаясь к г. Скворцову). Я хотела бы обратиться к вам за разъяснениями. Вы бросили упрек Сенату, что он оправдывает сектантов. На каком основании? Сенат оправдывает на основании закона 1883 г. За что привлекают сектантов к ответственности? За молитвенные собрания. Мы знаем, что по закону все секты имеют право собираться, за исключением штундистов, как не почитающих властей. На самом деле большинство процессов начинаются с того, что сектантов обвиняют за молитвенные собрания. Мне интересно бы выяснить вопрос, на каком основании? Все процессы, на которых вы участвовали, в Киевской губернии, начинаются с того, что сектантов обвиняют в штундизме. Судебные власти являются бессильными пред утверждением «экспертов», что это штундисты, хотя факты говорят, что это баптисты. Насколько мне приходилось видеть в Киевской губернии, большинство баптистов почитают власти, имеют обряды и проч. Но их привлекают к ответственности как штундистов. И на всех судах вы всегда как «эксперт» объявляете, что это штундо-баптисты. Мне хотелось выяснить, на каком основании вы считаете их штундо-баптистами, когда они с ними не имеют ничего общего?

     В. М. Скворцов. Вы целый ряд сложных вопросов смешали в одно, и я очень затрудняюсь сейчас подробно отвечать и опровергать всю несостоятельность ваших соображений и наблюдений; скажу коротко, что наши штундисты, как по историческому происхождению, так и по верованиям, не содержат во всей полноте тех верований, которые признают у баптистов, а, во 2-х, наш закон не знает русских баптистов, потому и эксперты называют сектантов, у которых имеются заимствования у немецких баптистов в культе, — штундо-баптистами, в отличие от тех штундистов, которые совершенно самобытны в своем культе и верованиях (духовная штунда).

     Д. С. Мережковский. Пока один только архимандрит Антонин говорил на тему. Когда он говорил, мы чувствовали, что он спорит с чем-то коренным. Теперь мы отклонились в мелочи, которые, может быть, и интересны, но желательнее было бы вернуться к корню вопроса по тезисам кн. Волконского. Эти тезисы, в сущности, не его тезисы, а Вл. Соловьева. Надо считаться не столько с кн. Волконским, потому что он недостаточно выступал в печати как деятель, а с В. Соловьевым. Я буду вас спрашивать, отец Антонин. Вы не сомневаетесь в православии Вл. Соловьева? Я просил бы отвечать прямо. Я потому обращаюсь с этим вопросом к архимандриту Антонину, что мы имеем дело с его возражениями. Может быть, мы так согласимся, что Соловьев — положительная христианская сила.

     Архимандрит Антонин. Мы считаемся с принципами, а не с личностью.

     Д. С. Мережковский. Отчасти и с людьми. Ваш вывод был такой: или абсолютная истина, или абсолютная ложь. Они не совместимы. Нам следовало бы разобраться в главных тезисах: «Собор русской церкви». Эта вторая часть, где говорится, что у церкви есть право или обязанность осуждать все остальные мнения, вполне отвечает вашим возражениям. Вы говорили, что в христианстве заключается сила прозелитства, обращения. Все, что вы говорите, относится к этому пункту, т. е. что церковь обязана постоянно убеждать в своей истине. Но вопроса о насилии вы не коснулись. О насилии вы не говорили. А этот именно вопрос и поставлен. Вопрос стоит так: Бог есть свобода, любовь. Слова «свобода, любовь» употреблены не как риторика, а в самом глубоком коренном смысле. Это сущность. Говоря о свободе, мы будем говорить о божеских основных свойствах. Если мы подходим ко Христу, то вопрос о насилии исчезает сам собой. Невозможно представить, что там, где Христос, — насилие. Мы можем сказать так: вследствие нашей слабости мы, идя ко Христу, постоянно падаем, прибегаем к насилию, но кн. Волконский стоит на истинно христианской точке зрения, когда говорит, что для христианина невозможно насилие. Где Христос — там нет насилия. Всякое малейшее отступление от совершенной свободы есть отступление от Христа. Это мы должны твердо помнить. Я хотел бы спросить, признает ли арх. Антонин желательным изменение законодательства о сектантах? Кн. Волконский не говорит: дайте абсолютную свободу, т. е. свободу без закона. Он против беззакония или произвола. Если бы мы все признали, что законодательство несовершенно и желательно бы другое...

Если существует насилие, то это не то насилие, которое употребляет городовой. Тут вопрос особый. Мы как будто согласились, что где Христос, там не может быть никакого внешнего насилия над совестью, ибо всякое насилие — от слабости, а Христос есть сила мира. Может быть, я не так понимаю слово свобода?

     Архимандрит Антонин. Принцип свободы в колорите произвола лежит в демоническом начале. Отсюда возникает вопрос о компромиссе Христа с демоном.

     Д. С. Мережковский. Мне кажется — как раз наоборот: принцип насилия лежит в демоническом начале. Христос с насилием и рабством — это антихрист. Всякий союз с насилием — от антихриста. Сказано, что он явится во образе Христа, т. е. в подобии Христа. Это один из самых опасных соблазнов. Как будто стоим за Христа, когда угождаем насилию, а в сущности мы разрушаем все дело его. Или в вашем возражении вы за Христа, или для вас свобода — только слово. Все говорили, что христианское учение — учение любви, все на это упирали, а сторону свободы очень мало осветили. В отношении христианской церкви к государству вопрос о свободе и возникает. Это вопрос о личном отношении человека к Богу.

     Архимандрит Антонин. В докладе свобода совести понимается как средство устранить страдания и борьбу.

     Д. С. Мережковский. Арх. Антонин говорит: или Христос абсолютная истина — тогда учение Будды ложь и с ним надо бороться. А для меня вопрос стоит так: или Христос — или в самом историческом христианстве — то, что противоположно Христу. Мы, только оставаясь в исторически христианских отклонениях, можем признать, что насилие во имя Христа желательно. Вся спутанность наших прений зависит от того, что никто с должной ясностью не отличил понятия силы от насилия. Мы не можем принять Христа как насилие, а только как силу. Насилие порабощает, сила побеждает, сохраняя свободу побеждаемого. Смешение силы с насилием есть смешение Христа с антихристом. Если мы сознали, что насилие зло, и приняли, что государство, прибегая к нему, стоит на не христианской точке зрения, что оно отступило от Христа в самом корне, тогда нам нужно ваше сердечное в этом отношении сознание, согласие для взаимного действия во имя Христа как свободы. Если мы примем меч насилия, то мы отступаем от Христа и попадаем в ложь.

     В. И. Ламанский. Лучшие отцы церкви всегда были против насилия.

     Д. С. Мережковский. Считаете ли вы невозможной в христианском государстве свободу во Христе? Или насилие с жестокостью лежит в сущности христианства?

     В. В. Розанов. Я говорю, что некоторое принуждение в христианстве есть.

     Д С. Мережковский. Опять — смешение силы и насилия.

     Г. В. Тихомиров. Относительно Христа припомните: «Не знаете, какого вы духа?..»

     В. В. Розанов. Подлинные слова Иисуса: «Истинно говорю вам, что камня на камне от сих стен не останется».

     В. С. Миролюбов. Позвольте спросить относительно «камня на камне». Допустимо это только для Бога или допустимо и человеку камня на камне не оставить? Я бы попросил позволения сказать несколько слов. Мы согласны, что христианство истина, что это самая высокая религия на земле, но мы не понимаем, как она, исходя из заповедей Христа, может благословлять насилие, исключать свободу. В силу того что это высшая вера, более духовная, основанная на Христе, она должна бы проявлять свою мощь только в свободном изволении духа и в истине. Вы говорите, что для больного нужен врач. Это верно. У Иоанна Златоуста есть места, где говорится, что чем больше язв у больного, тем больше любви требуется, чтобы исцелить раны. Это говорил Иоанн Златоуст по отношению к арианам, которые появились в христианстве в IV веке. Нужен врач, а не представитель власти карательной, призываемый у нас для целения духовных недугов. Я не понимаю, почему человеку, который говорит о том, чтобы христианство распространять путем нравственных подвигов, почему ему недостаточно мер, которыми пользовался Франциск Ассизский, почему нужны меры Торквемады? Христос взывает к тому, чтобы любить врагов. Мы не понимаем: каким образом эта любовь может быть совместима с отнятием детей у сектантов, со штрафованием и тюремным заключением сектантов?

     В. М. Скворцов. Я не защитник этого порядка вещей.

     В. С. Миролюбов. Я не понимаю, каким образом эти штрафы могут быть соединены с исповеданием веры. Составляют протокол: «При освещении трех огарков читали Евангелие». По нашим законам за это начинают таскать в страдную пору в стан, к исправнику, к месту приписки. Несомненно — факт наказаний есть. Среди такой обстановки, когда сектанты чувствуют, что со всех сторон за ними следят, все к ним относятся враждебно, приходит фанатически настроенный человек, говорит им о свободе и ведет толпу для разрушения. Не будь этих гонений, не создайся особой атмосферы в тех местах, никогда бы Теодосиенко не удалось произвести такого сильного впечатления. Возьмите духоборов, которые в конце концов пришли к сознанию, что для того, чтобы жить по Евангелию, лучше уехать в Америку. Наше законодательство своим нетерпимым отношением к сектам и развивает в религии ложь, фальшь. В. М. Скворцов говорит, что закон не чужд терпимости; он указал на статью, где сказано: все народы своими языками да хвалят всемогущего Бога. К национальным религиям есть терпимость, но дается ли право проповеди? Нет. Это дается только православной церкви, причем православной церкви дается возможность в больших собраниях людей порицать ту или другую веру.

     В. М. Скворцов. Какая это статья?

     В. С. Миролюбов. Это не статья, а общее всем известное положение вещей, так как только Православию дается свобода проповеди, другим нет. Тоже относительно численного распространения, например, в смешанных браках — не видим ли мы у нас ряда статей, которые заставляют лгать при религиозном воспитании детей. Возьмем хотя бы такое узаконение: вдовец неправославный должен воспитывать своих детей в господствующей вере, если жена его была православная. Вдовец магометанин или еврей после смерти жены лютеранки должен воспитывать детей в христианской вере. Все это плодит только ложь и обман. Я заключу свои слова, сказав, что с Христом не может быть ни лжи, ни насилия!

На главную страницу www.BibleApologet.narod.ru