Н. М. Минский. Сегодняшнее заседание будет посвящено продолжению прений по поводу выслушанного нами в прошлый раз доклада князя Волконского. Желательно бы было, чтобы все прения в этом заседании сосредоточились вокруг принципиального вопроса о свободе религиозной совести. Первое слово принадлежит Преосвященному Сергию.

     Речь епископа Сергия. Принципиальных рассуждений о том, допускает ли христианство свободу совести, мне кажется, не может быть. Известны слова Спасителя: «Никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня» — т. е. обращение ко Христу и верность Христу; это такой внутренний и сердечный акт, который ведает только Бог да сам человек. Христос в своей жизни показал нам полный пример свободы. Он даже не прибегал к принуждению логикой: не обращался к чуду с целью понудить к вере. Много раз фарисеи просили сотворить чудо, и Он всегда отказывался, даже и тогда, когда они говорили ему: если он Бог, то пусть сойдет с креста, чтобы мы видели и уверовали; Ему прямо предлагали дать явное доказательство своей божественности, которая лишила бы человека возможности рассуждать. Христос этого, однако, не делает, предоставляя человеку полную свободу убеждений, полную свободу обращения к Себе. Если в прошлый раз В. В. Розанов указывал на разрушение Иерусалима и тому подобные факты — то эти факты относятся к совершенно другой области. Нужно иметь в виду, что каждое государство, каждый народ имеет свою миссию, которая дается ему Богом. Имел эту миссию и народ еврейский, но он ее отвратился. Иерусалим, вместо того чтобы быть светом всего мира, погрузился в узкую национальную жизнь, этим он лишился права на существование и погиб. Также и всякое зло и заблуждение. В этом случае действует хозяин мира, который знает, к чему мир обращен и что в мире действительно отвечает своему призванию. Говорится: «Отец Мой всякую ветвь, которая не приносит плода, отсекает».

Спаситель всегда обращался непосредственно к совести, предоставляя человеку решить, будет ли он с Ним или нет. Он послал в мир апостолов без всяких внешних средств борьбы, «послал агнцев среди волков», и они победили мир. По-видимому, вопрос решается совершенно легко, и никакого спора быть не может. Раз Христос допускает свободу совести и раз русская Церковь считает себя наследницей заветов Христа — естественно, что всевозможные средства принуждения теряют всякий смысл и должны быть уничтожены. Но при исполнении и проведении в жизнь известных принципов нужно помнить, что Summum jus summa injuria, т. е. чем мы прямее будем, чем буквальнее будем следовать закону, тем ужаснее будут беззакония, которые отсюда получатся. Христос сказал: не противиться злу, но если я, видя, что перед моими глазами кого-нибудь обижают, во имя этих принципов, оказался бы безучастно смотрящим, то я этим бы нарушил закон Христа больше, чем когда я бы бросился и стал действовать силой, чтобы защитить слабого. То же самое в вопросе о проведении в жизнь свободы совести. Это большой вопрос, и приступить к нему так легко, как кн. Волконский, невозможно. Князь указывает на тот случай, что один солдат 40 лет служил при обозе и не мог получить повышение, потому что был католиком. Конечно, его жалко, но к нашему утешению мы должны привести обратные факты: не особенно давно министром народного просвещения был армянин. Не очень давно министром внутренних дел тоже был армянин. Несколько десятков лет тому назад один очень знаменитый генерал просился в немцы, чтобы ему было лучше, и т. д. Все дело здесь не в религиозных убеждениях, а в самых обыкновенных, житейских вещах, вроде: «рука руку моет» или «свой своему поневоле брат» и т. п. Точно так же говорят, что в России не позволяют читать Евангелие, что людей за это хватают. Это жалостная фраза, но только фраза: печатается Евангелие для чего-нибудь, на железных дорогах есть книгоноши, продают их тысячами. Тут, след., неточность. Если бы кто-нибудь пришел в наше собрание и запел: «Боже царя храни», это ему бы не позволили, а он стал бы кричать, что наше собрание неблагонадежно или непатриотично: не позволяют петь, даже «Боже царя храни», когда это есть верх патриотизма. Но, конечно, ему не позволили не поэтому, а потому, что всему свое место. Точно так же относительно «4-угольного веса» и «зеленого вкуса», смешения религии и национальности. Мы не так наивны, чтобы смешать религию с национальностью. Если говорят «русский по вере», то говорят о том, что русская национальность сложилась под влиянием русской веры. Вера настолько содействовала русской национальности, что если русский перестает быть православным, то он так много теряет из своего внутреннего содержания, что перестает быть русским. Русский не тот только, кто говорит по-русски или родился в России: это выйдет вроде «зеленого вкуса». Русский тот, кто разделяет русские идеалы и живет ими, тот, для кого Россия со всем ее содержанием — дорога. Человек может потерять веру, но для него все русское все-таки будет дорого, пока он не вступит в другую веру. Я вполне понимаю это настроение. Если мой брат сделается неправославным, католиком, я при всем желании не могу его считать своим братом, так как это серьезный, крупный разлад. Когда говорится о русской вере, то никакого «зеленого вкуса» или «млекопитающего дуба» не предполагается. Говорят о значении православия для образования русской народности. Мне кажется. Что к этому вопросу подходят слишком легко. Совесть и вера человека всегда свободны. А если говорится о свободе совести, то говорится о свободе не внутренней веры, а внешнего исповедания. Об этом, между прочим, был доклад Стаховича на Орловском миссионерском съезде. Прочитав этот доклад, сначала подумаешь: хорошо, что нашелся человек, который это сказал. Но потом разделишь чувства В. В. Розанова: это хорошо, но как будто бы что-то не так. И мне кажется, вот в чем вопрос. Принципиально выводить свободу совести из христианства очень легко, но когда дело доходит до проведения этих принципов в жизнь, то тут нужно помнить пример Христа, как он относился к проведению в жизнь принципов. К Спасителю привели женщину, взятую за прелюбодеяние. Привели и говорят: по закону Моисея таких следует побивать камнями. Вопрос, кажется, ясный, определенный. Если признаешь закон, то говори, что ее нужно побить. Если не нужно, то ты, стало быть, отвергаешь закон Моисея. Спаситель в некоторых местах говорите Себе: что Он господин субботы, выше закона. И вот Спаситель молчит, и, когда, наконец, они к нему приступают, прося ответа, — Он говорит: «Кто из вас без греха, пусть бросит камень», т. е. указывает, чтобы они суд закона обратили сначала на себя, а не делали бы из него орудие своей ненависти. То же самое и по отношению к докладу Стаховича. Самое лучшее бы ответить полным молчанием. Если бы он настаивал, чтобы его доклад был приведен в осуществление, то ему надо сказать: если вы сознаете себя истинным членом церкви и если вы говорите, что вы во имя ревности к Богу хотите проводить эти принципы в жизнь, тогда действуйте сами, потому что если кому нужно действовать, то именно вам, а не тем сельским священникам, которые, может быть, даже урядника боятся, не говоря уже о высшей власти.

     Е. А. Егоров. Насилие творится во имя Христа, а потому именно вам, представителям учения Христова, а не светским людям следовало бы вступиться за свободу совести. Светские же люди и без понуждений работают во имя этого великого дела — и с какими жертвами...

     Епископ Сергий. Если вы хотите действовать во имя веры, то действуйте — обязанность действовать дается убеждением, а не саном. Действуйте — но помните, какую громадную ответственность вы берете на свою душу, помните, что этот закон будет иметь приложение на практике и что, может быть, не одна тысяча, а миллионы душ, которые теперь хоть чем-нибудь, хотя внешним образом предохранены от соблазна в своей вере, что все эти души будут открыты для нападения со всех сторон и многие из них соблазнятся. Если, сознавая это и принимая на себя ответственность, вы все-таки решитесь проводить это в жизнь — то действуйте. Вы должны действовать, потому что ревновать о церкви могут все: как духовные лица, так и миряне. Я уверен, если бы Стахович и Волконский стали на эту почву — они бы еще подумали над тем, что хотят делать. Может быть, у них не поднялась бы рука, чтобы проводить эти принципы на практике. Можно некоторых представителей духовенства и церкви упрекать в том, что действуют они не по искреннему убеждению, но, во всяком случае, никто не может отрицать в нас логику.

     Голос. Напротив, именно отсутствие логики в проявлениях нашей церковной жизни так мучительно для многих русских людей.

     Епископ Сергий. Если мы считаем себя представителями церкви, то не можем же мы смотреть на распространение ложных учений иначе, как смотрят на свободную продажу опиума. Нельзя от нас требовать, чтобы мы своими же руками разрушали то, что ограждает нашу паству. Конечно, мы признаем, что идеальное состояние было бы такое, когда всякий член русской церкви мог бы относиться к этой области сознательно. Но есть ли это отношение? Если нет, то нельзя требовать от нас, чтобы мы уничтожали хотя бы искусственную преграду, которая поставлена законодательством.

Мне кажется, что у нас глубокое недоразумение и относительно представления о государстве. Отличие западного идеала государства от русского в том, что мы подчиняемся государству не во имя отвлеченных государственных идей, а во имя Христа. Мне приходилось слышать от американцев, что они не понимают отношения русских к самодержавию. Как можно отдавать личную свободу самодержавию? Русские идеалы в том, что царь является не только носителем идеальной национальности, но и носителем церковных идеалов, именно носителем полномочий мирян в церкви и выразителем их голоса. Так, когда иерархия оказалась не на высоте своего призвания, когда иерархия изменила церкви (на Флорентийском соборе, митрополит Исидор), тогда русский царь выразил это в письме патриарху: тогда мы сами стали на защиту православия, сами стали думать о спасении наших душ. Несмотря на то что иерархия изменила, миряне, в лице царя, встали на защиту и отстояли истину. Вот какой идеал у нас о русском государе.

     Е. А. Егоров. Это, может быть, так по отношению к царям московским, но неужели это же вы решитесь утверждать о временах позднейших?

     Епископ Сергий. Русская государственная власть не может быть индифферентной, атеистической, если она не хочет прямо отречься от себя самой. Такое понимание русскою царской властью своих задач церковных обеспечивало церкви полную свободу ее исповедания. Государь как представитель прав мирян в церкви был всегда первым представителем церковных идеалов, ставившим эти идеалы всегда выше себя и государственных интересов, сохранителем этих идеалов, хотел жить для них и существовать именно для этих идеалов. Если можно бы представить дилемму, что важнее для государства: его существование или существование православной веры, то по логике русской веры вера важнее, интересы государственные должны быть принесены в жертву вере. Соблюден ли этот идеал в наше время? Петр Великий погрешил тем, что он пытался вместо этих идеалов поставить другие идеалы, пытался поставить идеал государства как цель саму по себе. Поэтому он сказал: пусть каждый верит по-своему и благословляет за это русских монархов. С этой точки зрения непростительно индифферентное отношение к вере. Если бы русское государство приняло эти принципы и во всей полноте их провело, то тогда бы нужно было требовать полного удаления церкви от государства. Но тогда русское государство потеряло бы в глазах народа всякую святость. Что же нам делать? Мне кажется, теперь вопрос не в том, чтобы дать свободу вере во имя отвлеченных принципов, а именно в том (как говорится в реферате), чтобы идеалы церкви были признаны безусловно неприкосновенными, чтобы с церкви была снята всякая националистическая и под. миссия, так как все это вопросы исключительно государственные. Я говорю не о свободе духовной власти от светского вмешательства. Это вопрос ничтожный. Я говорю о том, чтобы идеалы церкви были первенствующими, чтобы государство не употребляло церковь в свою пользу, как орудие. Тогда можно подымать вопрос о свободе совести. Иначе государство только в силу индифферентизма может дать свободу сектам наряду с церковью. Относительно того, нуждается ли церковь в государстве, я приведу слова Филарета, консервативнейшего из консерваторов, который говорит: «Если церковь молится за государство и поддерживает его, то делает это совсем не из соображений своей пользы, не потому, что нуждается в его поддержке, а делает это во имя долга, как призванная молиться за государство, за благосостояние этого мира». Нам кажется, что вопрос о свободе совести принципиально решается легко, но практически решится только тогда, когда у нас жизнь пойдет не на запад, а на восток.

     Речь протоиерея, проф. С. А. Соллертинского. Я не могу не согласиться с Д. С. Мережковским, а также с решительным словом преосвященного Сергия — не могу не согласиться с тем, что христианство действительно допускает абсолютную свободу совести и какое-нибудь другое решение, в особенности противоположное, здесь невозможно. Христианство должно прежде всего помнить, что были времена, когда оно само, его земное право на существование непременно требовало предположения свободы совести, как необходимого условия. Затем, христианство хорошо знает, что человек, не свободный в совести, не есть христианин. Если не говорить о Священном Писании, то у отцов церкви в этом случае выработалось очень характерное, резкое положение относительно свободы и несвободы, согласно которому они говорили, что есть христианственность по добровольному признанию, есть таковая по наемничеству, из страха; и последнее они ставили весьма низко. Совершенно бесспорно, наконец, и то, что христианство есть такое религиозное мировоззрение, которое, как религия чистого духа, может признавать лишь побуждение, исходящее из духа и обращенное к нему. Оно может признавать только такое обращение другого, которое находит себе основу в самом же обращаемом, внутри его. Наилучшим выражением я считаю выражение Спасителя, который говорит: «Если Я сказал худо, то докажи, если Я сказал хорошо, зачем ты бьешь Меня?»

Таким образом, мне нечего говорить больше о том, что христианство есть проповедь безусловной свободы духа во всех отношениях. Однако в докладе князя Волконского является решительный и прямой приговор нашему сословию за то, что оно восстает против свободы совести. Когда нам читали этот доклад, перед нами дефилировали целые группы, целые ряды разных людей священного звания, каждый со своим особым ярлыком. Правда, существует нелепая иллюзия, согласно которой не только мужик, крестьянин, но и дворник и даже интеллигент воображает, что вот он получает содержание от какого-то мифического существа, казны, священник же имеет зависимость уже от него. Чувствуя, что священник находится в его власти и не имея деликатности и сострадания, он старается обратить священника в холопа и запугать его. Священники и молотят хлеб, обрабатывают землю, пишут всякие свидетельства, метрические и т. п., за последнее время стали проповедовать, учить в школах; а все-таки их держат в черном теле. И рабский страх внедрился в них. Несомненно, что, когда кн. Волконский представлял этих священников, он был фактически прав. Однако другие, на которых он также указывал, не имеют рабского страха, но зато имеют утилитарное вожделение, хотели бы показать товар лицом, обратить, например, внимание государства на то, что мы вам, так сказать, даем, что мы для государства жертвуем свободой совести, которую мы должны были бы признавать. Но при этом кн. Волконский ссылался ведь на таких, которые, всякий согласится, и свободны от рабского страха, и не имеют никаких утилитарных соображений, например, Феофан Затворник, Иоанн Кронштадтский. И они точно так же против свободы совести. Князь несправедливо ставит их в ряды угодников перед властью. Кн. Волконский не понял этих последних, и это ясно выразилось, когда он сказал, что о. Иоанн, говоря о распущенности, предполагает, что у нас свобода совести есть уже факт. Причина, по которой эти и их единомышленники стоят против свободы совести, — зная очень хорошо ту азбуку, что христианство безусловно признает свободу, — заключается в том, что свободу они понимают иначе. Они признают свободу совести, которую я назову внутренней, которая основана на словах Спасителя: «Если вы пребудете в Моем слове, вы уразумеете истину, а эта истина освободит вас». Они признают ту внутреннюю свободу, которая дается правдивостью всего поведения и настроения человека. Это они признают безусловно и полагают, что Христос этой именно свободы требовал от человека. А здесь говорится о свободе внешней, я могу сказать — юридической: о той свободе, которая истекает из справедливого положения, что всякий человек, как самодовлеющий индивидуум, имеет полное право иметь свои собственные воззрения и считать их верными. Это — внешняя свобода, и, когда они говорят против свободы, они разумеют ее. Почему? Прежде всего потому, что внутренняя свобода — свобода, происходящая из уверенности в правде пребывания в слове Божием.

     Голос. Никто в этом не сомневается, но тема спора совсем другая. Говорят об отражении в законодательстве, т. е. во внешнем факте, внутреннего факта христианской свободы.

     Протоиерей, проф. С. А. Соллертинский. Эта свобода есть не призрачная и действительно полная; она сказывалась так, что в первоначальной истории христианства на судах сидели судьи, чиновники очень большие, а, в сущности, они были подсудимыми, а подсудимые и выглядели, и держали себя как истинные судьи; и что мы слышим о Пофине, еп. Лионском, это не редкость. Чиновник спрашивает его: в чем христианская вера, а он: узнаешь, если будешь достоин. Вот свобода безграничная, Я мог бы и в русском народе показать существование такой же свободы. И пред гр. Толстым открывался этот путь внутренней христианской свободы. Но он удалился с истинного пути на этот путь войны с христианством с его догматической и церковной стороны. Если бы этого не было, что бы он нам дал? У него есть Платон Каратаев, тот тип человека, который живет благожеланием, и этим благожеланием объемлет весь мир.

И вот, если бы он нам представил тип человека, который служит законам благожелания, в то же время всегда соблюдает требования закона правды; тогда бы мы видели, что идеал этого внутреннего освобождения чрез подчинение истине. А это что за свобода, когда она должна соединяться с опаской, с камнем за пазухой, потому что поставлена в необходимость всегда бояться, что ее будут оспаривать? Смотрите, к чему привела в протестантском мире свобода внешняя? Прежде всего породила двойственность, по которой ученые у них указывают, что такие-то святые книги написаны позже плена Вавилонского, Евангелие было 34 раза редактируемо, тот прибавлял, другой делал вноску, эти вот стихи явились позже, эти принадлежат не автору, а кому-нибудь из учеников его (напр., Иоан. 21, 24), а эти стихи внес прямой противник христианства. Одним словом, все Священное Писание представляется в хаотическом состоянии. А в то же время лютеране ходят в кирку, те самые места Писания, которые отвергаются, выпевают в ней с чувством; сидят здесь и умиляются, распевая под звуки органа то, что объявлено неподлинным. Ведь такая двойственность невозможна для русского народа. Но этого мало, и я прошу обратить внимание на то, что когда говорится о свободе совести, то у нас разумеются, собственно, только штундисты, пашковцы, духоборы. Нужно всегда точно говорить. Те секты, которые имеют что-нибудь положительное, скопцы, хлысты и т. д., мы их не подразумеваем в своем рассуждении о свободе совести, мы подразумеваем рационалистические лишь секты и в том их моменте, где они являются отрицающими разные пункты православного учения. Таким образом, мы имеем дело не со свободой совести, а свободой отрицания. Эта самая свобода отрицания не лежит на нравственной подкладке, и невольно припоминаются слова Иоанна Кронштадтского, что внешняя свобода есть распущенность. Да, они не пьют, не делают грубых оргий, вакханалий. Это верно, но ведь это еще не нравственность христиан, и невольно припоминаются насмешки Добролюбова над тем, что если человек не воровал и не убивал, так, значит, он и честный человек. Наконец, мы хорошо помним начальные христианские времена. Пока христианство не было государственно дозволенной верой, все жили хорошо, а как только она получила признание, нравы начинают падать. По этой аналогии выходит, что всякому сектанту естественно необходимо требовать от себя большей взыскательности, но истинной нравственности здесь еще нет. Я разъясню, в чем великое заблуждение их, оно заключается не в том, что тут отрицают Церковь, иконы, мощи, чудеса и т. д. Но принципиальный грех тут этический и заключается в той гордыне против Господа Бога, по которой человек не желает уступить Ему столь великих вещей, как благожелание, как закон правды.

     П. П. Фурнье. Какая поразительная двойственность в речах всех духовных ораторов: каждый начинает с утверждения, что христианство нераздельно со свободой совести, каждый ставит эту свободу в красный угол, а в заключение, покадив ей в меру, задергивает над святыней завесу и начинает распоряжаться так, как будто этой святыни совсем нет на свете. Но в таком случае, зачем же вы сами напоминаете, что Христос учил, а не принуждал?

     Архимандрит Антонин. Я иду дальше того, где я остановился прошлый раз. Мою мысль направил Д. С. Мережковский двумя меткими указаниями: где Христос — тут и свобода. Свобода есть атрибут христианства. Какая свобода христианская? Когда ко Христу однажды пришла мать учеников Иоанна и Иакова и сказала: «Господи, позволь, чтобы ученики сели один по правую, а другой по левую сторону от Тебя», то Господь сказал: «Это во власти не Моей, а Отца Моего». Когда Его спросили: «Господи, когда время кончины века?» Он ответил: «Не знаю, это знает один только Отец». В момент самого высокого напряжения страданий Он говорит Отцу: тяжело, но, впрочем, пусть будет не так, как Я, а так, как Ты хочешь. Во всех трех центрах жизни — ума, воли, чувства — Христос признал авторитет Отца. Какая же безусловная свобода дальше? Демонская свобода. Дьявол сказал Богу: знать Тебя не хочу. Вот и свобода. Если ставить вопрос о свободе совести, то надо говорить, что христианская свобода не есть свобода атрибутивная, она свобода категории. Христос, когда к нему приступили иудеи, спрашивая: «На каком основании Ты это делаешь», отвечал: «Это Отец Мне дал. Я и Отец едино».

     Д. В. Философов. Я хотел сказать несколько слов. Когда говорил о. Соллертинский, то из его слов выходило, что в принципе свобода совести допускается, а потом он свободу совести отвергает, доказывая, что принцип сам по себе, а жизнь сама по себе. Это идет вразрез с тем, что установил епископ Сергий. Прямо непонятно: в принципе свобода признается, de facto отрицается. То, что выставляется основой христианства, что является несомненным элементом для дальнейшего развития христианского учения — отвергается во имя удобства жизни. Если мы и дальше будем так же говорить, то ни до чего не дойдем. Поразительная уклончивость!

     Протоиерей, проф. С. А. Соллертинский. Я этого не говорил. Я стоял за более высокую свободу

     Голос. Если ваша свобода так высока, что недостижима для человека, то зачем о ней и говорить! Выходит как будто отвод глаз.

     Епископ Сергий. Находясь в теперешнем положении, нам неестественно желать провозглашения свободы, которою мы сами не пользуемся.

     Н. М. Минский. В чем это выражается?

     Епископ Сергий. Я вижу стеснение в том, что церкви ставятся задачи нецерковного характера, за церковным же идеалом не признается безусловного значения. Церковь оказывается на службе государства; если бы теперь объявить свободу совести для всех, это всем значило бы: развязать руки, а деятелей церкви оставить связанными. Поэтому мы только практически, частным путем можем проводить принципы свободы совести в жизнь (не допускать светской власти становиться между нами и совестью людей), теперь это является для нас задачей лишь нашей личной деятельности (например, какой-нибудь пастырь может не обращаться к светской власти), но желать, чтобы это сделалось законом, получило юридическое основание, это для нас неестественно.

     Н. М. Минский. Не делаете ли вы сектантов ответственными не за их грехи, а за грехи государства? Они ведь не виноваты в том, что государство так относится к церкви?

     Д. С. Мережковский. Из всего, что тут говорилось, для нас обнаружилось, что существуют две силы, стоящие друг против друга: церковь и государство. Их отношение может быть решено следующим образом: или эти две силы останутся навсегда как равные, или же одна из них подчинит себе другую. Я не говорю, что это действительно так, но получилось именно такое впечатление от наших сегодняшних прений. Говорилось: Церковь не от мира сего. Подразумевалось, что государство от мира сего. В реферате Неизвестного было сказано: «Христианская этика не должна иметь ничего общего с земными интересами».

     Епископ Сергий. С государственными...

     Д. С. Мережковский. Земля, народ — это ведь тоже государство? Итак, вся христианская этика должна быть против народа, против земли. Говорилось также: что же нам делать? другой защиты нет. В словах еп. Сергия было такое выражение: даже хотя бы такими ничтожными средствами церковь должна пользоваться. Это ведь значит: да, мы, как люди, должны пользоваться хотя бы и плохими не христианскими средствами. Но нельзя же быть одновременно за и против Христа. Когда люди сознательно начинают пользоваться средствами, которые идут против духа Христа, они отступают от Христа. Я полагаю, что все эти недоразумения возникают от того, что мы колеблемся между двумя противоречивыми пониманиями христианства: как монизма и дуализма. Когда говорят о государстве, то разумеют начало, или злое, или благое, но совершенно противоположное началу христианскому. Тут получается невозможная путаница, из которой нельзя выбраться.

     Н. М. Минский. Если государство не пользуется церковью, а само проводит свои идеалы, то как оно поступает?

     Д. С. Мережковский. Когда же именно государство было религиозным, действительно христианским началом? Вы указали на самодержавие. Я думаю, что в самодержавии есть зерно религиозное, но ведь это только потенциально, а не реально. Мы теперь не можем вполне религиозно ощутить, что «царь отец». Это для нас только легенда прошлых веков. Когда церковь пользуется средствами насилия, то это не от Христа и не от христианского государства, возможного в будущем.

Вы говорите: да, пусть Стахович действует на свой страх. Но если Стахович прав, то почему бы и вам не участвовать в этом правом деле?

     Речь проф. Вас. В. Успенского. Мне хотелось бы сказать несколько слов по поводу самого доклада кн. Волконского. Вопрос был поставлен жгучий, полный захватывающего интереса. Недавние события это прекрасно показали. Орловский миссионерский съезд благодаря докладу Стаховича сделался общерусским явлением. Люди самых различных мировоззрений поспешили отозваться на этот доклад.

Свобода совести — вопрос христианский. Решать его церковь может только с точки зрения своих существенных свойств. Между тем этот вопрос по большей части решался в другой сфере. Свобода совести есть неизбежное условие самого существования христианства. Церковь должна осуществить ее как община спасения, как учреждение, которому вверены силы, нужные для жизни и благочестия. Решение этого вопроса может быть только одно. Боятся гибели церкви, боятся разрыва с государством. Но церковь есть учреждение божественное; если она не устоит, то что могут сделать слабые человеческие силы? По верованию церкви, ведь вне церкви нет жизненной истины, и, например, все сектантское движение, движение против церкви, неминуемо осуждено на гибель. Правда, говорят также, что если теперь дать свободу, то церковь будет расхищена. Но если известная часть общества принадлежит к церкви только под угрозой кары уголовного закона, то разве такое принадлежание имеет какую-нибудь цену? Притом для христианства нет различия между жизнью настоящей и загробной. Если идейное заблуждение кончилось непринадлежанием к церкви, нельзя ли верить, что этот пробел как-нибудь будет восполнен за гробом?

В истории есть величайший момент, когда церковь находилась в гораздо более трудном положении; но и тогда практиковались только духовные меры. Я имею в виду эпоху появления христианства. Может ли быть для церкви страшнее момента, когда возникло христианство в языческой среде? Тогда против небольшой горсти людей был весь мир. Рим языческий, как говорит Сенкевич, чувствовал, что там, где начинается христианство, кончается Рим, кончается язычество. Несмотря на это, мы не видели у христиан никакого намека на то, что нужно принимать другие средства, надеяться на что-нибудь иное, кроме духовных сил.

Такое решение не будет разрывом с государством. Но церковь должна решить вопрос о государстве, не унижаясь до него, а возвышая его до себя. Государство нечто низшее по сравнению с церковью. Церковь, имея в виду факт насилий, должна открыто высказаться, что эти насилия для нее не нужны. Если бы государство не согласилось на такую отмену религиозных ограничений — я думаю, что оно не согласится, — то мне кажется, что церковь должна призвать государство к покаянию, должна подчеркнуть, что она не сочувствует религиозным ограничениям. Мне кажется, что это решение будет и самым практическим. Религиозные ограничения тем сильны, что кажется, будто они санкционируются церковью. Мало того, если церковь высказывается за ограничение, то это служит одним из самых сильных препятствий единения между церковью и культурным обществом.

     Речь В. П. Гайдебурова. Мне кажется, что Волконский в своем докладе встал на точку зрения абсолютной нормы. Думаю, что с этой точки зрения вопрос не решается вовсе, а решается только в области практической.

     Д. С. Мережковский. То есть помимо Христа?

     В. П. Гайдебуров. Нет. Был затронут вопрос о соотношении этих двух сил: церкви и государства. Волконский решает его с точки зрения абсолютного идеала церкви. Я с большой радостью услышал здесь даже от представителей духовенства (хотя и у них чувствовалось разногласие), что в абсолютном идеале свобода совести, свобода вероисповеданий представляется неоспоримой. Но есть другая сторона, с которой неосновательно полемизирует кн. Волконский. Чтобы практически согласиться с общей мыслью докладчика, надо не согласиться с некоторыми из его замечаний, например, о словах о. Потехина. Я в этом пункте согласился бы с г. Скворцовым, который прошлый раз поддержал мысль отца Потехина. О. Потехин указывает на то, что, кроме абсолютной, есть историческая точка зрения. Я думаю, что вопрос практически нельзя решить, если мы не будем признавать значения двух начал, которых как будто князь Волконский не признает: народность и историю. О. Потехин формулировал свою мысль так: мы рады, чтобы не было принуждения в области веры, чтобы все принадлежали к церкви в силу внутреннего стремления, без внешнего страха, но борьба сил общественных велика, страшна. Мы, т. е. духовенство, представители активного начала церкви, еще не чувствуем в себе достаточной силы, чтобы исполнить наше назначение в данных условиях. Дайте нам помощь внешнюю, по существу, нежелательную, но в которой мы пока чувствуем необходимость. Но сколько времени нужно ждать? Вот вопрос. Должен же чем-нибудь определиться конец ожидания. Надо согласиться с замечанием Волконского, что после освобождения физического настал срок освобождения от духовного крепостничества. Те огромные перемены, которые произошли в строе русского народа и государства, как будто бы обозначают собой конец отсрочки. Но здесь опять не может быть резкого и решительного перехода к идеалу полного духовного раскрепощения, к совершенной свободе. История требует постепенности. Все согласны относительно идеала свободы. Но вот факт: нигде, ни в одном государстве этой свободы нет, и за границей ее нет. Вот ближайший пример: закрытие в свободной Франции монашеских конгрегации. Мне случилось беседовать об этом с французами. Они говорят мне: у вас, русских, ведь нет свободы вероисповеданий. Я им отвечаю: а у вас? Они начинают объяснять свои особые, домашние причины вражды с монахами: «У нас другое дело»... У каждого, таким образом, есть свое «другое дело». Всегда есть материальные препятствия неосуществления высоких принципов, которым все горячо сочувствуют. Ни в Англии, ни в Америке, нигде вопрос о взаимоотношениях государства и церкви не решен вполне удовлетворительно на практике. Казалось бы, что решить этот вопрос суждено нам — русским.

     Д. С. Мережковский. Тут страшная ответственность не только перед собой, но и пред миром. Если у нас будет разрешен вопрос о свободе, то он будет разрешен и повсюду и, конечно, — не так, как во Франции, Англии и т. д.

     В. П. Гайдебуров. Путь решения этого вопроса в истории, по моему мнению, должен быть следующий. Государство должно стремиться в своем устройстве к идеалу церкви, хотя и не может никогда вполне воплотить его в себе, как не может многоугольник, вписанный в круг, точно совпадать с этим кругом. И вот здесь великое несчастье для скорейшего практического решения вопроса то обстоятельство, на которое указал и преосвященный Сергий. В последнее время у нас церковь слишком много берет на себя поручений во имя чисто гражданских и национальных интересов. Это связано со слабостью государства. Я думаю все-таки, что теперь русское государство уже настолько окрепло, что получает возможность возвратить церкви ее свободу. Свобода религии в России тесно связана и осуществима только со свободой православной церкви.

     П. М. Минский. Следовало бы еще одно собрание посвятить этим прениям, так как многое осталось невыясненным, скрытым. У церкви нет силы воли сказать свое настоящее слово. Это вопрос большой, душевный, не юридический, не философский. Спрашивается: следует ли давать свободу совести простым людям, которые читают Евангелие и хотят жить по правде? Но каждый здесь говорил так сложно, запутанно, что, если бы эти простые люди присутствовали на нашем собрании, они бы ушли понуря голову и не поверили, что речь шла о них.

     В. М. Скворцов. Когда я сюда шел, я имел совсем определенные, хотя и не совсем, может быть, уверенные представления, но теперь совсем спутался. У нас не решен вопрос, что такое совесть. Как же решать о свободе совести?

     Протоиерей, проф. С. А. Соллертинский. Я бы желал, чтобы было следующее собрание, но чтобы нами была наперед установлена цель наших рассуждений и дебатов. Эта цель мне представлялась иной. Наши собрания не есть законодательные собрания. Это собрания парламента, но без права ходатайства, петиций и проч.

     В. М. Скворцов. Слово «парламент» возьмите назад, оно здесь безусловно неуместно.

     Протоиерей, проф. С А. Соллертинский. У нас собрание имеет своей задачей исключительно выяснение вопроса со стороны двух противоположных партий, почему я и назвал наши собрания парламентом. Мы хотим разработать вопрос, но нам вовсе не надо знать, какой технический смысл соединяется с понятием свободы совести. Опять, что нам до государства? К чему предлагать покаяние государству, почему не предлагать его простому народу, который ополчается против сектантов? Это все стоит вне нашего дела. Наше дело — рассудить по существу: говорить ли мне и другим за или против? Я должен знать, за что мне ратовать. За свободу? Но я не могу ратовать за свободу совести, если она сводится к праву отрицания. Свобода должна быть, она есть, но зачем ратовать за ту свободу, которая мне ничего положительного не дает, не обещает? Поэтому я бы желал, чтобы у нас в следующий раз был установлен какой-нибудь порядок вопросов, с той целью, чтобы различить эти вопросы по существу. Тут мы можем найти точку нашего взаимного соглашения, тогда как с практической точки зрения я считаю осуждение опасным.

     Н. М. Минский. И — бесполезным. Желательно, чтобы была установлена программа наших бесед. Из всего, что здесь говорилось, слова арх. Антонина были наиболее глубоки и значительны. Мне кажется, что они могли бы лечь в основу наших будущих рассуждений. Арх. Антонин искренно сказал нам, почему церковь против свободы совести. Он дал точку опоры для нашего спора. После его слов может начаться спор. Если мы не согласимся с ним, то надо его опровергнуть, но это не так легко.

Вот кто из представителей церкви не колебался и говорил, что думал. Он сказал: вы упрекаете нас в фанатизме нашей веры, а я говорю, что вера и не может быть иной, как фанатичной.

На главную страницу www.BibleApologet.narod.ru