Проф. А. В. Карташев. В настоящем заседании мы имеем решительное желание довести до благополучного конца прения по затронутому вопросу о свободе религиозной совести. Поэтому господа ораторы приглашаются быть по возможности краткими и стараться дать прямой и неуклончивый ответ на самую, так сказать, вопросную сторону вопроса. А вопрос о свободе религиозной совести, как известно, обостряется и доходит до болезненной трудности вот в каком пункте. Церковь, на протяжении всей своей многовековой истории, с тех пор, как она перестала быть гонимой и вступила в союз с государством, вплоть до наших дней пользуется для охранения единства своего вероучения и культа и для борьбы с неверующими и еретиками, между прочим, и средствами внешнего государственного насилия. При этом — пользуется ими то с сознанием полного согласия внешнего насилия с заветами Христовой религии, то — с сознанием противоречия насильственных мер идеалу христианства и лишь — роковой практической необходимости их для земного процветания церкви. Отсюда ясно, что для оценки теории и практики церковной по вопросу о свободе совести каждому необходимо дать определенный ответ на два вопроса: 1) можно ли одобрить с христиански-богословской точки зрения меры внешнего насилия во имя интересов церкви? и 2) необходимы ли роковым образом и полезны ли для церкви такие меры? Вот центр вопроса, с удалением от которого — сознательным или бессознательным — мы будем только без большой пользы тратить время.

     Речь В. М. Скворцова. Я хотел бы дать для ответа на вопрос, который намечен в резюме прошлого собрания, материал, заключающийся в брошюре Л. Н. Толстого заграничного издания, о свободе веротерпимости и в Св. Писании, дополнить ваши показания еще одним тезисом и попросить на него, если он будет признан заслуживающим внимания, ответа.

По поводу вопроса, поднятого Стаховичем, о свободе совести, о допущении в России, помимо свободы верований и исповеданий, свободы отпадения от православия и свободы совращения, я напомню, что Стахович в докладе на Орловском миссионерском съезде, в котором я принимал участие, ратовал за такую именно свободу во имя пользы и торжества самой церкви... С легкой руки его заговорили светские...

Не предрешая пока ответа, я познакомлю с откликом гр. Л. Н. Толстого на доклад г. Стаховича в листке лондонского издания (от 28 декабря 1901 г.) под заглавием: «О веротерпимости». «Великий старец» откликнулся на этот животрепещущий вопрос со свойственною ему прямолинейностью и бесстрашием мысли, да так ярко, что, как нам кажется, свет нового откровения яснополянского пророка освещает и кулисы недосказанных мыслей и затаенных вожделений ратоборцев за безусловную свободу всякой совести и всякого религиозного верования.

Вот как рассуждает Лев Николаевич.

   «Церковь, признавая себя единственной хранительницей полной божеской вечной, неизменной на все времена, открытой людям Самим Богом истины, не может не смотреть на всякое, — иначе чем как в ее догматах выраженное, — религиозное учение, как на лживое, зловредное или даже злонамеренное учение, влекущее людей в вечную погибель. И потому, по самому определению своему, церковь не может быть веротерпима и не употреблять против всех исповеданий, как и против проповедников не согласных с собою вероучений, всех тех средств, которые она считает согласными с своим учением» (с. 7).
       «Церковь, считая себя одну в обладании полной истины, допуская употребление насилия в некоторых случаях, как, например, на войне и наказаниях, естественно считала тем более допустимым и законным употребление насилия против людей, ввергавших других своим ложным учением в вечную погибель».
       «И это-то средство насилия всегда, когда они (церковники) могли это делать, употреблялось и употребляется церквами и не может не употребляться ими до тех пор, пока церкви будут церквами, т. е. пока будут утверждать, что все, что они проповедуют, есть несомненная истина» (с. 11).
       «В сущности же Церковь и не имеет орудий насилия. Насилие, если употребляется, то употребляется не самою церковью, а властью, с которой она соединена, и потому является вопрос: для чего правительство и правящие классы соединяются с церковью, поддерживают ее? Казалось бы, верования, проповедуемые церковью, должны быть безразличны для правительств и правящих классов. Казалось бы, правительствам и правящим классам должно быть совершенно все равно, во что веруют управляемые ими народы: реформаты ли, католики ли, православные ли, магометане ли они. Но это не так.
       Во всякое время религиозные верования соответствуют общественному устройству, т. е. общественное устройство слагается по религиозным верованиям. И потому, каковы религиозные верования народа, таково и его общественное устройство. Это знают правительство и правящие классы и потому всегда поддерживают религиозное учение, которое соответствует их выгодному положению. Так что противники веротерпимости совершенно правы, отстаивая право внешних мер для церкви, на котором держится ее существование. Сторонники же веротерпимости были бы правы только тогда, когда бы обращались не к церкви, а к государству, и требовали того, что неправильно называется отделением церкви от государства, но, в сущности, есть только прекращение исключительной правительственной поддержки прямым насилием или косвенным субсидированием одного какого-либо верования.
       Требовать же от Церкви, чтобы она отказалась от насилия в какой бы то ни было форме, — это все равно, что требовать от осажденного со всех сторон врага, чтобы он сложил оружие и отдался в руки врагов» (с. 11).

На самом деле, разве Толстой не подходит к истине, говоря, что церковь, раз она себя сознает хранительницей истинной веры, не может быть веротерпимой?

Нельзя также не остановиться на соображениях Толстого о том, почему верования Церкви не безразличны для правительств и государств. Совершенно верно сказал граф, что общественное устройство слагается по религиозным верованиям.

     Проф. Л. В. Карташев. Может быть, вы как-нибудь скорее к концу подойдете.

     В. М. Скворцов. Мне немного осталось. Здесь, как в других религиозно-философских трактатах Толстого, перепутаны правда с ложью, глубокое проникновение в сущность вопроса с легкомыслием. Давая в своих рассуждениях основания к выводам в пользу того, что церковь не может быть безусловно веротерпимой и что в свою очередь и государство, искренно проникнутое религиозным духом своей церкви, не может быть дрябло-равнодушно к религиозным лжеучениям, граф Толстой сейчас же и оговаривается, замарывает высказанную правду придумыванием компромисса, выхода. Для этого он повторяет давно известное свое мнение и о христианстве как свободной религии, и о церкви Христовой как лжи, мирском, не христианском учреждении.

Я считаю долгом, высказав положения Л. Толстого, ответить на них. Я думаю, что для решения этого вопроса недостаточно соображений нашего разума. Апостолы любви устанавливают отношения к иноверию и разномыслию далеко не безусловной веротерпимости и того индифферентизма, под которым мы на нашем обыденном языке привыкли разуметь веротерпимость. Верующему человеку Сам Христос и св. апостолы дали пример и правила относительно того, как относиться к лжеучениям, к проповедникам лжеверия и отступникам от христианской веры. Если бы кто-нибудь из нас, христиан, отнесся, как советуют апостолы, того бы сочли крайне нетерпимым человеком. Я не хочу сказать -насилие, насилие слишком резкое слово. Я хотел бы слышать от богословов, не заключается ли в текстах указаний на меры, переходящие от слов убеждения в область действия.

     Д. С. Мережковский. К насилию?

     Проф. А. В. Карташев. Эти тексты — самое интересное. На них и укажите.

     В. М. Скворцов. Христос не делал ни малейшей уступки по отношению тех, которые не хотели принять Его истины: тогда Он эту истину еще с большею силою подтверждал (Иоан. 6) и противящимся заявлял: «Кто не со Мной, тот против Меня; и кто не собирает со Мной, тот расточает» (Мф. 12, 30).

Строго отрицательно относятся и св. апостолы к неправоверию, возникавшему уже в те святые времена, и ревниво охраняют верных от совращения в «пагубные ереси». Так, св. Павел предостерегает: «Если мы или ангел с неба стал бы вам благовествовать не то, что вы приняли, да будет анафема» (Гал. 1, 8). «Кто не любит, следовательно — и не верит в Иисуса Христа — анафема» (1 Кор. 16, 26). Сам нежный, мягкий сердцем, апостол любви, св. Иоанн определенно и в решительных выражениях пишет о не принимающих и искажающих Христову истину: «Кто лжец, если не тот, кто отвергает, что Иисус есть Христос» (1 Иоан. 2, 22). «Многие обольстители вошли в мир, не исповедающие Иисуса Христа, пришедшего во плоти: такой человек есть обольститель и антихрист... Кто приходит к вам и не приносит сего учения, того не принимайте в дом и не приветствуйте его. Ибо приветствующий его участвует в злых делах его» (2 Иоан. 7-11).

Из текстов Свящ. Писания нельзя не видеть, что апостолам были чужды принцип дряблого безразличия и начала полной и равноправной свободы проповеданной ими Христовой истины с несогласными с этой истиной учениями. Более того, апостолы прямо и решительно называют религиозное разномыслие — «погибельными ересями» (2 Петр. 2, 1), делами тьмы и плоти наряду с такими нравственными преступлениями, как блудодеяние, убийство, бесчинство, предваряя, что поступающие так Царствия Божия не наследуют (Гал. 5, 20).

Замечательно, что это место Св. Писания находится в той главе, где св. Павел, этот апостол свободы, возвещает (Гал. 5, 13) христианам: «В свободу вы призваны, братие», но тут же ограничивает эту свободу, говоря: «Только да не будет свобода ваша в вину плоти», — поводом к делам плоти, т. е. грехам, а далее — в 20-й ст. выясняет, какие же это дела плоти.

Ограничивает также эту свободу и св. Петр, говоря, что «свободным не нужно употреблять свободу для прикрытия зла» (1 Петр 2, 16).

То же ограничение свободы совести видим у ап, Павла в словах: «Берегитесь, чтобы свобода ваша не послужила к соблазну для немощных» (1 Кор. 8, 9). Словом, у апостолов учения о неограниченной, абсолютной свободе совести мы не находим; наоборот, сами первоверховные апостолы христианства ограничивают свободу совести грешного человека, в котором воюет ин закон, противящийся истине, пленяющий совесть человека в сети похотей лукавых, — а следовательно, ограничивают и пределы веротерпимости.

Мы только заметим характерную черту, что, заповедуя иметь стойкость в своих убеждениях, — «ни на час не уступая и не покоряясь» (Гал. 2, 5) в борьбе с лжеучителями и в деле ограждения верных немощных от лжеучений, апостолы дают совет употреблять не одни только меры кротости и долготерпения, но и властной строгости, а также и нравственного принуждения. Ап. Павел заповедует епископу Тимофею: «Проповедуй слово, настой, обличи, увещевай со всяким долготерпением и кротостию». А уже Титу внушает противящихся здравому учению строго, «со всякою властью» обличать пустословов, обманщиков, которые развращают целые дома, уча «ради корысти» (как это подходит к главарям наших сектантов).

За сим из учения апостолов и практики первенствующей церкви мы убеждаемся, что меры воздействия на упорствующих лжесловесников из области словесного убеждения переходили и в сферу действий принудительного и ограничительного церковного характера.

Во 2 Посл, к Тимофею ап. Павел с клятвою наставляет: запрети, а в послании к Титу повелевает заграждать уста глаголющих неправое, развращающих целые дома...

Заграждать уста — выражение конкретное, — по толкованию о. Феофана, оно означает заставить, принудить замолчать, не дать свободы проповеди.

То же говорит и св. Петр (1 Посл. 2, 15): «Такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей».

Заметив сильное развитие среди галатийских христиан иного благовестия, ап. Павел с горячностью восклицает: «О, если бы удалены были возмущающие вас!» (Гал. 5, 12). А коринфянам прямо советовал: «Извергните развращенного лжебрата из среды вашей» (1 Кор. 5, 13).

Кровосмесника за нравственное преступление Христов апостол извергает, — но не просто, а в изнеможение плоти, да дух спасется.

Едва ли можно оспаривать, что в этих мерах есть уже принуждение, или насилие при посредстве церковной дисциплины.

Есть еще одно место, на котором я сам первый раз остановился. Я боюсь его читать, чтобы не сказали, что я проповедую инквизицию. 13-я глава. «Апостолы, прошедши весь остров до Пафа, нашли некоторого волхва лжепророка, иудеянина, именем Вариисуса, который находился с проконсулом Сергием Павлом, мужем разумным. Сей, призвав Варнаву и Савла, пожелал услышать слово Божие, а Елима волхв, — ибо то значит имя его, — противился им, стараясь отвратить проконсула от веры. Но Савл, он же и Павел, исполнившись Духа Святого и устремив на него взор, сказал: о, наполненный всякого коварства и всякого злодейства, сын диавола, враг всякой правды! Перестанешь ли ты совращать с прямых путей Господних? И ныне, вот, рука Господня на тебя: ты будешь слеп и не увидишь солнца до времени. И вдруг напал на него мрак и тьма, и он, обращаясь туда и сюда, искал вожатого».

     Е. Л. Егоров (В. М. Скворцову). Что ж! И следуйте примеру апостола: поражайте волхвов обличением и словом, — и пусть на них «будет рука Господня». Но зачем же, вопреки апостолу, вы хотите налагать на них свою руку? Или, по-вашему, ослабела мышца Господня, и вы хотите подкрепить ее вашею силой?

     В. М. Скворцов. Я ничего не говорю, я только читаю Деяния. Церковь христианская есть религия свободы, но вместе с тем и религия любви, причем любовь больше свободы, ибо это коренной закон ее существования. Затем надо принять во внимание, что совесть бывает не всегда чистой, не всегда истинной. Есть совесть нечистая, сожженная, немощная..

     Голос. Да, это бывает!..

     В. М. Скворцов, Будучи религией свободы, церковь никогда не может одинаково относиться ко всякой свободе, т. е. к свободе, которая руководится совестью не истинною, не чистою. Интересны его замечания относительно того, как на войне допускаются насилия. Церковь никогда не считала войну добром, считает ее злом, злом величайшим, но есть в мире зло большее.

     Проф. А. В. Карташев. Что же это за зло в области религиозной совести, в борьбе с которым церковь не удовлетворяется своими собственными, внутренними средствами и принуждена прибегать к внешним?

     В. М. Скворцов. Зло, которое вносит не истину, ложь. Эту совесть и ее лжеучения она не может благословлять.

     Проф. А. В. Карташев. Конечно, не может благословлять ни в каком случае; но почему же все-таки церковь должна против лжеучений прибегать именно к средствам внешнего воздействия? Вы должны оправдать законность именно этих средств какими-либо основательными причинами.

     В. М. Скворцов. Свобода безусловно существует в церкви. Церковь обладает свойственной церкви свободой в распространении этих истин и привлечении в лоно ее. Тут закон непреложен до конца века, «идите и проповедуйте». Если не поверишь, не спасешься. Свобода в этом смысле священна и абсолютна и никогда не стеснялась церковью.

     Проф. А. В. Карташев. О той свободе, которая не стесняется, не нужно и говорить.

     В. М. Скворцов. Что касается свободы отпадения, то здесь является вопрос терпимости в отношении лжеучений, вопрос, по которому мы должны выразиться ограничительно. Церковь к этому учению никогда равнодушно не относилась и не относится. Тут безусловной свободы нельзя домогаться. Домогающиеся ее не благословляются. Тут примешивается вопрос о государственной власти. Нельзя государство трактовать как независящее, чуждое церкви.

     Проф. А. В. Карташев. Разве вы не считаете, что церковные принципы все-таки не от мира сего?

     В. М. Скворцов. Но ведь в христианском государстве власти и граждане подданные — члены церкви, сыны ее, для которых обязательны заветы и заповеди церкви; царство не от мира сего — конечная цель земного странствования как отдельного человека-христианина, так и христианского государства. Зачем же представлять христианские власти в виде римских языческих тиранов, а государство в роли язычника Пилата, умывающего руки в нуждах матери-церкви? Св. отцы называют правительственную власть христианских государств — «епископами внешних дел». Если бы христианская власть была слугою антихриста — как уверены раскольники и мудрствуют некоторые философы, — тогда для них были бы чужды заботы о христианском содействии церкви в борьбе ее с областью антихриста, каковы суть все лжеучения. Спрашивается, может ли власть остаться безучастною в тех случаях, когда миссия Церкви сталкивается в деле борьбы с лжеучениями — с злою волею и своекорыстными побуждениями сожженных совестью лжеучителей, с болезненною психопатическою эпидемией фанатиков, с гнусностью развратников и изуверством безумцев? Когда на почве верований совершаются величайшие преступления, когда насилуется совесть верующих миллионов, когда поругаются святыни народные? Не будет государство ограждать в законном порядке интересы церкви и верующего большинства, народ возьмется за колья, и последняя лесть будет горше первой. Есть ли у нас в России свобода совести? Я не могу определенно сказать. У нас свобода совести в отношении исповеданий и верований есть, но не безусловная. Безусловная свобода совести у нас есть в отношении верований, всех и каждого, за которую судит только Бог, никакой закон не тронет. Тут едва ли я ошибаюсь.

Свобода культа есть в отношении всех сект с ограничением только штунды, которая ограничена законом 4 июня 1894 г.

     Проф. А. В. Карташев (перебивая). О частностях законодательства решено не говорить. Будем говорить только о принципах — о законности или незаконности насилия в христианстве.

     В. М. Скворцов. Говорили, что церковь — гасительница и руководительница насилия. Это плоды накопившихся здесь недоразумений и недоверия. Побольше доверия, и мы сойдемся. Мы не гасители свободы, как нас, не зная, считают.

     Епископ Сергий. Я скажу несколько слов по поводу сказанного г. Скворцовым. Мне кажется, что у нас смешиваются два понятия, которые иногда обозначаются одним и тем же словом. Что такое веротерпимость? Есть веротерпимость, которая основывается на признании за всякой верой известных прав на существование, известной истины; такое отношение к другим верам, верованиям показывает, что сам человек в свою собственную веру недостаточно верит. Не сознавая себя обладателем безусловной истины, он относится к другим веротерпимо, безразлично. Церковь такой веротерпимости, конечно, не имеет. Церковь, сознавая себя истинной, ни на какие компромиссы с другими верованиями не идет и пойти не может. Это безусловно верно и бесспорно. Прошлый раз я говорил, что для представителя церкви свободное распространение новых неправославных верований представляется одинаковым с свободной продажей опиума. Мне кажется, что мы здесь говорим не о том, что мы, веря в нашу церковь, не желаем признавать истин других верований, что мы их считаем заблуждениями. Об этом едва ли кто-нибудь будет спорить. У нас идет вопрос о веротерпимости в смысле употребления или неупотребления внешних мер насилия по отношению к несогласным. Вопрос состоит в том: Церковь, сознавая себя истинной и признавая всякую другую религию заблуждением, имеет ли право, находит ли согласным с существом своего учения употреблять эти внешние меры? Г. Скворцов приводил из Св. Писания тексты «заграждай уста». Это верно, но это говорит не о том, чтобы государство могло употреблять внешние меры, а о том, что всякая церковная община должна обладать безусловным правом духовного суда и отлучения по отношению ко всякому своему члену. Раз известный христианин представляется неверующим, церковь может сказать, что он к ней не принадлежит. В каком смысле апостол Павел велит заграждать уста неправильно учащим? Без сомнения — «своим авторитетом». Для внешних мер, мне кажется, здесь оснований нет. Мне кажется, вопрос тут в том, чтобы церковь обладала безусловною свободою по отношению ко всякому, который к ней принадлежит, могла считать его своим или беспрепятственно говорить, что он к ней не принадлежит. Церковь верит, что она обладает истиной, хочет, чтобы все члены были причастниками этой истины, и должна открыто заявлять, что такой-то к ней не принадлежит. Теперь же у нас собственно вопрос о свободе, о праве каждого члена данной общины к ней не принадлежать. Апостол Павел не сказал Тимофею, чтобы всякий, кто хочет оставить церковь, в ней задерживался, чтобы ему не давали права выходить из нее. Что же касается существующих содействий церкви со стороны государства, то ожидать от нас, пастырей, чтобы мы своими руками стали разрушать хотя искусственную преграду, которою ограждается во имя духовного благосостояния церковь, нельзя. Это противно интересам церкви. Отец, у которого есть дети и которых кто-нибудь соблазняет, всегда будет рад, когда кто-нибудь поможет ему освободить их от этого соблазна.

     Н. М. Минский. Признаете ли вы за сектантами право пропаганды?

     Епископ Сергий. Мне кажется, что в церкви не может быть об этом разговора. Это вопрос государственный. Церковь скажет: вы ко мне не принадлежите, уйдите от меня.

     Н. М. Минский. Если государство обратится к вам с вопросом, считаете вы это благом или злом, что вы скажете? Вы говорите так, как будто вы не хотите высказать никакого мнения. Вы говорите, что это не дело церкви. Это самое ближайшее дело церкви, потому что она проповедует. У нее есть свобода пропаганды, она встречается с пропагандой, идущей иногда против нее.

     Епископ Сергий. Она имеет право отлучить всех, кто не верит. Когда она отлучила, то дело церкви окончено.

     Н. М. Минский. Я не понимаю тогда, что вы тогда сравниваете с свободной продажей опиума?

     Епископ Сергий. Мы не можем быть индифферентны к тому явлению, чтобы ложное учение распространялось среди нашей паствы.

     Н. М. Минский. Продажу опиума мы запрещаем; как же вы отнесетесь к пропаганде?

     Епископ Сергий. Индифферентизма мы не можем допустить, а отношение к пропаганде — вопрос государственный.

     Н. М. Минский. Это значит не решить вопрос, а устранить. Вы говорите: это не наше дело.

     В. А. Тернавцев. Апостольское учение о власти, ее религиозных основаниях и ее конечном призвании — ясно. Народ верует в обязанность власти охранять общество от обольстителей.

Д С

     Мережковский. Насилием охранять?

     В. А. Тернавцев. Хотя бы и так. Будем говорить без предубеждений. Слова «насилие» вы боитесь больше, чем самого отпадения. У народа нет индифферентизма к спасению, нет и того предубеждения против власти, которое сильно в интеллигенции как след ее революционного прошлого. Вмешательство власти в дела веры народу представляется нравственно-самопонятным. Но дело в том, что охранение — это минимум.

Власть должна взять на себя роль творческую: дело религиозно-общественного созидания. Не будем обманывать себя, — если отпадения от церкви и многочисленны, то они обусловливаются больше гражданским отчаянием, чем религиозным.

     Проф. В. А. Карташев. Вы правильно передаете народное воззрение на власть; но тождественно ли оно с учением Священного Писания о том же предмете? Вы говорите о религиозном призвании власти, а по Писанию власть Кесаря предназначается не для кесаревых ли только дел?

     В. А. Тернавцев. Верховная власть, родившаяся в недрах Восточной Церкви, — не есть ли «кесарево»? Внутренний духовный остов и конечные задачи этих двух властей различны. Целью Рима —был «Pax romana», в нем отчуждение всех от всех, здесь же — общественное спасение, братство... Власть сама в это мало верит — вот в чем ее главная вина.

В нашем противосектантском законодательстве — смешение закона с административным распоряжением, перепутаны интересы Церкви с интересами государства и чуть ли не фиска. Это законодательство ждет реформ, но, во всяком случае, не в духе той свободы, о которой здесь говорят.

     Д. С. Мережковский. Вы говорили много раз по этому поводу. Теперь вы говорите, что это решенный вопрос и что религиозные основания, которые указаны апостолами, относительно власти верны. Вы утверждаете, что это абсолютно ясный вопрос. Вы часто говорили, что это предмет обширный, неисследованный. Это вопрос глубоко мучительный. Что разумели апостолы, когда говорили: всякая власть от Бога? Вы теперь говорите так: на престоле Нерон, Калигула, и все-таки эта власть от Бога? Этого быть не может.

     Проф. В. А. Карташев (перебивая). Мне кажется, некоторая ошибка рассуждений г. Тернавцева заключается в том, что свое упование он смешивает с современным положением дел.

     Д. С. Мережковский. Надо говорить откровенно. Вы говорили часто: я не оправдываю насилий над сектантами. Они возмутительны со всех точек зрения. Не отрекайтесь от ваших слов.

     А. А. Тернавцев. Не против всякого насилия я восставал. Есть условия, которые делают насилие необходимым. Оно тогда является меньшим из зол.

     Д. С. Мережковский. Вы говорите, что это минимум. В насильственных действиях власти есть нечто возмутительное, но вместе с тем в этой власти есть для вас что-то святое? Несомненно. Но, в сущности говоря, вы не имеете такого мерила, такого точного определения в понимании апостольских слов, чтобы отделить, что вам кажется святым, от того, что кажется глубоко преступным. Я имею такое мерило, что без помощи Божией, без обращения всех наших сил, вместе с силами церкви ко Христу, мы этого вопроса не решим. Я в страшном недоумении по поводу многого, ибо я признаю, что нельзя государство отвергнуть так, как отвергает Л. Толстой. Это очень легкое решение. Нельзя также принять решения о свободе совести, которое дает Западная Европа посредством индифферентизма, равнодушия. Атеистической свободы тоже нельзя принять. Как это решить — в этом и заключается наша мука. Тут должно быть установлено: желаем ли мы так решить этот вопрос, чтобы не было насилия. Мы против насилия и хотим, чтобы действовала сила Божия. Чем отличается сила Божия от насилия, вот об этом и должно говорить. Может быть, мы на этом как-нибудь сойдемся. Сила Божия действует в христианстве — это несомненно. Все христианство огненное, пламенное, но действий насильственных не должно быть и не может быть. В чем заключается различие силы от насилия. Насилие не от Христа. Если бы мы присутствовали при одном, хотя и самом незначительном факте, который делают над сектантами, то, находясь на человеческой высоте, мы бы все почувствовали, что этого нельзя делать, что это возмутительно и не от Христа.

     А. А. Тернавцев. Я с вами согласен, но чувствуется какая-то фальшь, когда люди, начинающие думать о вере, становятся на сторону сектантов против народа. О своем же народолюбии интеллигенция говорила так много.

     Д. С. Мережковский. Православная церковь находится под охраной государства, все же сектанты находятся вне охраны государства. Совершенно ясно, что сектант, исповедующий сумасбродную веру, более свободен, чем православный человек, вера которого официальна. Вы глубоко равнодушны к этой точке зрения.

     В. А. Тернавцев. Так может рассуждать о русских делах только иностранец. Что, кроме непосильных тягот, государство дает народу? То преимущество, о котором вы говорите, на деле является просто ничем.

     Д. С. Мережковский. Православная вера совпадает с государством. Но прежде чем подойти к православной вере, надо ее отличить от государственной веры. Это трудно сделать. Все сектанты находятся в противоположности с государственной верой. Это делает их необычайно ясными. Ничто не заслоняет их религиозной сущности.

     А. О. Миролюбов. Я хотел ответить Тернавцеву, который сказал о фальши интеллигенции в делах веры. Но есть среди интеллигенции люди верующие глубоко и стоящие за полнейшую терпимость. Они относятся к вам откровенно, и вы верьте людям, когда они говорят, что защищают терпимость не в силу индифферентизма. Вы говорите, что в сектантстве нет Бога. Как можно сказать это? Не во имя ли Бога собираются они для молитвы?

В>. А. Тернавцев. А хлыстовство? Хлыстовство производит страшный вывих в душе человека. Оно есть грех против самого Откровения — против Духа Святого. И неужели сектанты и религиозные мародеры всякого рода вам дороже, чем сам народ? В его живой вере шекспировская глубина. Сколько в ней утоляли свою духовную жажду! Вы, защищавшие народ против власти, вдруг оказываетесь в рядах самых опасных противников его духовного облика.

     Проф. В. А. Карташев (обращаясь к г. Миролюбову). Трудно доказать противное словам г. Тернавцева; ведь подавляющее большинство требует свободы действительно на безрелигиозной почве.

     Д. С. Мережковский. Надо знать, с кем имеет дело церковь. Если не будем отличать свободы безбожной от свободы во Христе, тогда будет смешение. От Христа свобода или во Христе. Это важный вопрос. Мы говорим, что Христа с насилием мы не примем. Христос с насилием все равно что Христос, в котором есть что-то сатанинское. Этого мы не примем. Но церковь знает, какой свободы мы хотим. Есть сила и насилие. Есть произвол и свобода. Мы не хотим произвола, чего-то сатанинского, хаоса.

     В. С. Миролюбов. Мы хотим, чтобы людям была дана свобода совести, чтобы люди могли свободно обращаться к Богу. Вы со своей стороны проповедуете свою истину. Дайте и мне такую же возможность. Вы признаете, что то, чем живет человек, это — его святая святых. И вдруг вы меня лишаете свободы. Дайте мне жить, чем я жив. Моим святая святых.

     А. М. Скворцов. Вы сейчас говорите, чтобы в данном вопросе не было никакого насилия даже для пропаганды. Дайте мне высказаться. Есть люди, которые не только горят душой и чувствами, которые страстно хотят проповедовать и действовать, как, например, скопцы. Зачем нам представлять государство в роли Пилата? Есть явления, которые ничем не могут быть ограждены, кроме как насилием. Известны ли вам насилия, которые сектанты делают православным? Как оградить православных?

     Е. А. Егоров. В. М. Скворцов умеет находить оружие в местах довольно неожиданных. Даже Л. Н. Толстого, ко всеобщему удивлению, он привлек на службу под свои знамена и сделал его — прочитав нам несколько строчек последней брошюры Толстого о свободе совести — проповедником нетерпимости. Мне бы не хотелось огорчать В. М. Скворцова, но я должен разрушить этот не вполне лояльный союз миссионера и еретика. На самом деле Толстой действительно говорит, что современная церковь несомненно не может быть терпимой — но это (по его мнению) потому, что она давно перестала быть христианской и делает дело антихристианское. Так как тому, что проповедует церковь, верить по доброй воле нельзя, то она ради сохранения внешней власти принуждена прибегать к насилию. Вот что находим в той же самой брошюре Л, Толстого.

   «Веротерпимым, — говорит он, — может быть только истинное, свободное христианство, не связанное ни с какими мирскими учреждениями и потому ничего и никого не боящееся, и имеющее целью только все большее и большее познание божеской истины, и большее и большее осуществление ее в жизни».
       «Христианская религия и христианская церковь не есть одно и то же, и мы не имеем никакого права предполагать, что то, что свойственно христианской религии, свойственно и христианской церкви».

Таково мнение Толстого о причинах нетерпимости церкви. Каким образом г. Скворцов нашел здесь воду для своей мельницы — истинная загадка.

     В. М. Скворцов. Я признал, что церковь имеет истину. Раз она владеет истиной, то она должна эту истину охранять и оберегать. Это вы передали не точно. Я точно выразил свою мысль.

     Д. С. Мережковский. Характерно, что г. Скворцов обратился к Л. Толстому. Толстой отступил от христианства. Церковь произнесла ему анафему, и вот, однако, единственной опорой для насилия, для принуждения оказывается сам же Толстой...

     В. М. Скворцов. Я должен оправдаться. Я прочел выдержки Толстого, как он понимает церковь, христианство, и сказал, что он понимает ложно. Я полагаю, что церковь должна быть свободной. Вопрос идет только о свободе совращения: тут вопрос любви, забота, чтобы меньший брат не был совращаем...

     Все. Это слова!

     Священник Я. Н. Левашев. Обвинять духовенство в пристрастии к насильственным мерам нельзя. Если оно обращается к насилиям спокойно, значит, оно атеистично, не имеет веры в Бога. Дело в том, что во внешней жизни, во внешней практике мы постоянно видим, что священникам приходится мириться с мерами насилия. В данном случае я разумею не только какие-нибудь открытые меры, но, например, такие явления, как исповедь и причастие по обязанности, вследствие закона. Такие явления, ставят священника в трагическое положение. В своем докладе кн. Волконский говорит, что положение священства в этом случае трагическое. Это верно. Мы все, больше, чем кто-нибудь другой, в данном случае страдаем от несообразности внешних порядков с чистым учением Христовым. Мы живем в этой жизни в ограничении. В истории мы видим, что церковь соединилась с государством. Это единение церкви и государств всех стран является плодотворным для обеих сторон, для государства — больше. Мы как пастыри можем только покоряться воле Божией. Богу угодно было соединить церковь с государством... Государство, понимая важность церкви, принимает иногда свои меры к защите интересов церкви, меры по своей силе и разумению. Мы, живя в ограничении, терпим это как зло. Но мы должны помнить, что каждая мера, которую государство принимает якобы в защиту церкви, должна ложиться тяжелым бременем на совесть церкви и духовенства. Каждая мера насилия должна удесятерять и меру любви священника. Всякий раз, когда я замечаю какое-нибудь насилие, я сам страдаю, усиливаю молитву и хочу усилить свою любовь к Богу.

     В. В. Розанов. Вы скажите, какие это внутренние страдания. Это непонятно.

     Д. С. Мережковский. Если насилия церковь принимает, то что значит внутренние страдания? Какой от этого толк?

     Священник П. Н. Левашев. Я хочу только сказать, что духовенство нельзя обвинять, что оно имеет пристрастие к насилию.

     Протоиерей, проф. С. А. Соллертинский. Я хотел указать на исторические справки. Священники старались отвлечь народ от пьянства: у них за это поджигали дома, жаловались по начальству. Помещики переводили их из деревни в деревню из-за этого. Вы требуете, чтобы мы шли прямо на уничтожение. Я могу указать много фактов, вроде того, что священники брались за провозглашение истины, а их преследовали гражданские власти.

     Священник П. Н. Левашев. Теперь является вопрос о том, имеет ли церковь нравственное право отказаться от помощи, которую дает ей государство мерами насилия? Она не имеет права. Церковь со своей стороны должна воздействовать на государство так, чтобы эти меры насилия становились ненужными.

     Д. С. Мережковский. Скажите ясней...

     Священник П. Н. Левашев. Это дело Божие. Мы должны стремиться к этому всеми силами.

     Речь проф. А. С. Лебедева. Я не без тревоги осмеливаюсь говорить в таком почтенном собрании, тем более что вижу лиц подготовленных, специалистов. Я же представляю только голос из публики. Я шел сюда только с намерением поучиться. С другой стороны, вопрос, затронутый здесь, настолько касается каждого, что, в сущности, не надо понимать по книжному, чтобы иметь право сказать свое мнение. С этой точки зрения я и позволю себе выразиться. Прошу не судить меня как человека, который готовился по этому вопросу, исследовал, читал.

Когда я первый раз прослушал доклад кн. Волконского, то он во многих отношениях страшно меня взволновал. Я в то время готов был говорить очень много. Но с тех пор я убедился, что кн. Волконский затрагивал такие глубокие вопросы и так легко, что не нужно было много возражать, а только сказать: да, этот человек отнесся к этим вопросам слишком легко. Теперь мы сошли на суть дела. Теперь мы действительно говорим о возможности свободы совести в государстве. Последнее мнение, чрезвычайно глубоко философское в существе дела, исчерпывает весь вопрос. Я позволю себе сказать свое мнение относительно стороны, которая еще не была затронута, о которой прошлый раз прочли цитаты священника Потехина. Он сказал чрезвычайно подходящую вещь, на которую никто не отозвался. Мы, говоря о свободе совести, как будто только себя разумеем. Речь же идет о громадной российской массе, и мы говорим о свободе совести этой темной массы. Потехин обратил внимание, что, если мы говорим о свободе образованного человека, — это одна тема, а если говорим о свободе необразованного человека — это совсем другая. Во-вторых, здесь речь шла главным образом о том, может ли церковь употреблять насилие над совестью человека вообще, так сказать, вне места и времени? Конечно, в таком случае она будет не права. Другое дело, если дело рассматривается в живой обстановке общества. Примем во внимание две вещи. Во-первых, человек неразделим от общества. С другой стороны, этот человек темный и многих вещей совсем не понимает. Этот человек нуждается в таком ограждении, в каком нуждается и ребенок. Неужели кто-нибудь из нас позволил бы ребенку в период, когда он развивается, делать все, что ему показалось бы хорошо? Вы употребили бы не только меры убеждения, но и известные меры ограждения. Это не насилие, это только вмешательство педагогическое в тот период времени, когда человек не может быть правоспособным распоряжаться собой. Громадная масса русского народа, о свободе которого мы говорим, находится в детском состоянии, нуждается в опеке. Церковь хлопочет не о том, чтобы заставить думать всех так или иначе, а чтобы этого слабого человека не сбивали с истинного пути. Церковь принимает оборонительное положение. Я не согласен с представителями церкви, которые говорили, что они скорбят о том, что государство принимает некоторые внешние меры. Оно действует в интересах церкви, она должна это одобрять. Наш государственный строй и религиозные верования так тесно связаны между собой, что отделить их невозможно. Вы не думайте, что я стою за то, чтобы сектантов преследовать инквизицией. Я говорю исключительно о том, что государство обязано принимать меры ограждения «малых сих», которые многого не понимают.

     Е. А. Егоров. В замечании многоуважаемого профессора Лебедева есть бьющий в глаза порок: он не указал способа, как отличить «просвещенного» от «непросвещенного», «малого» от «большого». Да такого объективного способа не только нет, но и быть не может в такой области, где нет ни табели о рангах, ни дипломов, где истинно «просвещенными» могут оказаться и совершенно несведущие в науках, а «великими» — чернь и рабы. Поэтому по рецепту профессора из аптеки отпустят не целебное лекарство, а разве одни ненужные слова.

     Д. С. Мережковский. Я согласен с г. Егоровым, но скажу еще резче. Когда говорил проф. Лебедев, я подумал: дай Бог быть мне «темным» и не принадлежать к «просвещенным». Если смотреть на всю жизнь народа в истории и теперь, то в смысле религиозности эта «темнота» может оказаться истинным просвещением. Кто создал христианство как не темный народ — галилейские рыбаки? Самые бедные, малые создали христианство. Мне неизвестно, как вы относитесь к религии и сущности христианства? Я просил бы вас ответить: можно ли исповедовать теорию угнетения людей темных людьми светлыми, будучи христианином или даже просто веря в Бога? Я полагаю, что, только будучи равнодушным к сущности христианства, можно признавать эту теорию — смотреть на церковь как на орудие власти над массой: надо управлять массами, у нас есть орудие управления — церковь, и мы пользуемся ею, чтобы вести массы к нашим «интеллигентным» целям. Тут страшно то, что этот взгляд есть взгляд, в значительной степени проникающий и в церковь, в духовенство. Я думаю, что все насилия, которые творятся, — творятся именно по вашему рецепту.

     Архимандрит Сергий. Меня удивили аплодисменты по поводу того, что Мережковский сказал, что русский народ не темный. Можно аплодировать, живя в Петербурге, но, живя в деревне, мы увидим, что русский народ действительно темный...

     Д. С. Мережковский (перебивая). А мы, может быть, еще темнее?.. Вопрос, что считать «светлым»...

     Архимандрит Сергий. Дайте договорить. Достаточно пожить в деревне, чтобы сказать, что наш народ темный. В 10 верстах от Новгорода крестьяне говорят, что у женщин нет души, а пар.

     Д. С. Мережковский (перебивая). Это ничего не значит. Важно не то, что говорят, а то, чем живут. Свет Христов определяется не словами, а тем, как мы живем. Достоевский говорит: «Можно многое знать бессознательно». И Л. Толстой, когда создавал Платона Каратаева, чувствовал, что народ, в самой глубине религиозной жизни своей, не темен, а светел. То, что вы рассказываете, — только отдельные случаи, анекдоты. Мы же говорим о мировом движении русского народа.

     Речь архимандрита Антонина. Насколько я понял Н. М. Минского, мы разошлись с ним в главных пунктах. Он смотрит сверху вниз, я — наоборот. Буду выражаться покартиннее и попроще. Вернусь к докладу кн. Волконского... Весь вопрос о свободе совести возник из того факта, что в наличности существует православная Церковь, а рядом с нею — кирка, костел, синагога, молитвенный дом. Верующим без помехи нельзя ходить в свою Церковь. Чувство христианина возмущается этим, и вот кн. Волконский, Стахович, исходя из этих наблюдений, обобщают и говорят: нужна свобода, пусть каждый ходит, куда ему вздумается.

Я прошлый раз говорил, что утеснения не от городового. Устраним городового прочь. Все равно — католик будет дразнить православного, православный — католика. Живым примером служит Иерусалим. Там власть государственная — турецкая. Она индифферентна ко всем исповеданиям. Тем не менее там что происходит? Послушники дерутся метлами и чем попало из-за пустяка. Я говорил, что причина лежит глубже, чем во внешних средствах. У евреев свой Бог, у православных свой, у католиков свой. Как свести их к единству? Вопрос не методологии, а принципов. Сколько сект — столько и богов, христов. Причина в метафизических высотах, а не в средствах туда подыматься. Если я задумаю куда-нибудь ехать, то прежде, чем выбрать способ, как ехать, я должен решить, куда я хочу ехать, и в зависимости от этого выбирать уже средства передвижения. Следовательно, вопрос о насилии, о равноправии сводится, по докладу кн. Волконского, к тому, чтобы все хлыстовские и скопческие христы получили равноправие со Христом. Я говорю, это невозможно, немыслимо. Не забывайте, что Стахович требовал во имя Церкви, чтобы она это объявила. Политеизм состоял в том, что люди, потерявшие Бога, дорогу на небо, сами стали искать и не находили опорного пункта на небе; лестница не доставала до него. Таким образом, собственными усилиями, свободой метода, люди не могли найти Бога, не могли спастись. Необходимо откровение, супранатуральный элемент.

     Проф. А. В. Карташев. Вы доказываете, что христианство абсолютная истина, а мы от этого выходим. Вы ответьте, как христианской абсолютной истине надлежит стать в отношение к лжеучениям.

     Архимандрит Антонин. Бог и направил фонарь с неба и осветил известное место на земле — еврейство. Бог сделал загородку, наложил обруч. Что же сделало христианство? Перенесло мотив религиозной деятельности внутрь. Единый Бог, одна точка отправления, открылся в Сыне — явилась другая точка, люди не могли установить прямой линии на небо, как Богу Отцу. Исходя из разных точек, создали много богов, а настоящего — нет. Для того чтобы провести прямую, надо иметь две точки. Конечная точка лежит на продолжении. Бог указал среднюю точку, Сына Божия. Тогда явилась возможность провести прямую. Христос пришел и основал Церковь. Надо отрешиться от мысли, что Бог заинтересован в числе поклонников. Поэтому надо отрешиться также от мысли, что я делаю Богу одолжение, если хватаю других за шиворот. Весь смысл религии и откровений — это любовь к человеку. Когда человек в поисках за Богом понял это, тогда Бог ему открылся. Говорить о свободе совести вне Церкви — это значит внутренно не понимать Церкви. Розанов говорит, что отношения человека к Богу субъективны, что принцип, самоубеждение, что Бог одно, а Церковь — совершенно другое, что Церковь — общество. Язычество точно так же само искало дорогу на небо. Его принцип был самоубеждение, искание бога своими силами. Его усилия оказались бесплодны, и когда человек сознал, что не может сам найти дорогу, то Бог дал ему Христа. Когда я говорил, что христианство экскоммуникативно, я разумел: когда Бог провел прямую, она уперлась в одном пункте. Сказано было, что только с этой точки можно попасть на небо: хотите принимайте, хотите не принимайте. Я исполнил Отчую волю. «Помимо меня, вы не взойдете на небо». Понятно, почему Евангелие пробивает узкий путь. Оно свело земной шар в один пункт. Христианство — экскоммуникативно. Оно стеснило возможность выбора. Язычники могли искать дорогу своими силами. Но Христос сказал, что только через Него путь на небо. Однако я не стою за насилие.

Дальнейшая моя речь имеет в виду г. Мережковского. Он сказал: где Бог, там и свобода. Это верно, что, когда Христа брали в саду Гефсиманском и Петр обнажил меч, Христос ему сказал: ты не понимаешь, что делаешь. Что там происходило по существу? Происходило — в грубо-земном смысле то же, что происходило в Харькове, когда брали представителя секты, Коваленко. По соображениям, здесь приводимым, особенно по соображениям профессора Лебедева, надо было тогда не только Петру обнажить меч, а позвать еще полк солдат. Он говорил, что церковь предоставляет свободу интеллигентам и должна ограждать только простой народ. Выходит из его слов, что церковь мужицкая, холопья, интеллигентам же, по его идеалам, предоставляется делать, что им угодно. С его точки зрения, так и должно быть, что королева Наталья приняла католичество. Вот если бы это сделала какая-нибудь простая баба Федосья — тогда совсем другое дело: нужно будет звонить во все колокола и поднять на ноги и суд и полицию. Проф. Лебедев говорил, что церковь должна быть благодарна государству, что оно ограждает ее мир. В этом утверждении лежит опасная мысль, которая была высказана на прошлом собрании: что кесарь — хранитель церковных идеалов. В таком общем виде выходит, что император Вильгельм, который на корабле служит литургию, — хранитель идеала, что Эдуард английский, глава англиканской церкви, вырабатывает идеалы церкви, что и церковь, и он — хранители их.

Государь сам не может установить догмата, он спросит синод, как верить. Принадлежность к сектантству определяет церковь, роль государства механическая. Если признаем принцип, что должны благодарить за это государство, то этим признаем право государства входить в обсуждение нашей догматики и установлять наши церковные идеалы. Этого нельзя. Факт остается фактом: с точки зрения истинного христианства насилие не может быть оправдано. И когда говорил отец Левашев, то он говорил глубокую правду. Когда Христос сказал: «Взявший меч, мечом и погибнет», то этим он сказал, что одинаково погибает церковь, защищающая мечом свою жизнь; равно как и государство, когда оно мечом берется защищать не принадлежащую ему сферу. Когда священники приглашают к содействию полицейских или когда на дом посылают повестки: иди и причащайся, то Церковь одинаково теряет внутреннюю силу Если государство берется защищать церковные интересы, стоящие выше него, не входящие в его прямое ведение, оно также возбуждает против себя оппозицию и теряет свою компетентность.

     Речь Ф. Н. Белявского. Иисус Христос сказал Петру, когда тот вынул меч: «Вложи меч в ножны, ибо взявшие меч от меча погибнут». На последнем положении стоит остановиться. Христос этим сказал, что невозможно насилие в деле веры, ибо это дает право на насилие с другой стороны. Когда мы говорим о фанатизме, как необходимом свойстве христианства, ввиду его убежденности в обладании истиной, мы должны иметь в виду, что всякая религия в период своей жизни, а не разложения уверена в том, что она только одна обладает истиной. Магометане тоже уверены в этом не менее христиан. Говоря о том, что христианин имеет право защитить веру мечом, мы этим даем на это право всем другим иноверцам. Говорят, иное дело идеал, иное — жизнь. Имея в виду христианство, этого противоречия ставить нельзя. Христианство — сама жизнь. Все философы мечтали об идеале, — Христос воплотил его в жизни, а ведь и Он топтал ногами ту же грешную землю, которую топчем и мы. В его жизни не раз встречались факты, когда надо было бы применять насилие, но он не применял. Не применяла его и вся апостольская церковь. Все нагромождение текстов, которое приводилось г. Скворцовым, не дает ни малейшего повода думать, что христианство санкционировало насилие. Говорят о неразрывности союза между государством и церковью. С точки зрения евангельской этой неразрывности еще не доказали. Мне кажется, говорить об этой связи очень опасно ввиду того, что государство по своему существу форма и в каждый данный момент — начало консервативное, всегда готовое сказать «стой, солнце, не движись, луна», христианство же все прогресс и стремление вперед. Говорить о вечном союзе между формою, чем-то временным, и вечными принципами нельзя. Если христианство признавало власть, то только как принцип. Дело представляется так. Христианство должно вести людей к вечному спасению и для этого образует особое общество — церковь. С другой стороны, государство — такое учреждение, которое получает свой raison d'etre, когда норма не исполнена, когда является насилие, которому нужно противодействовать насилием для защиты земных интересов. Г. Мережковский считает эти два учреждения противоположными — государство всегда язычество — такого противоположения здесь нет, на него наводит Д. С. излюбленная антитеза его: о Христе и антихристе. Но нечто несоизмеримое действительно есть. Как относиться членам церкви к государству? Если христианство, как говорил г. Розанов, — религия смерти и вполне отрицает радости жизни, то христианину нет дела до государства. Христианин будет отступником от идеала, становясь членом государства. На самом деле идеал христианства другой; человек может жить, пользоваться всеми земными радостями, но только так, чтобы его жизнь была постоянным духовным прогрессом вперед. С этой точки зрения христианин не только может, но и должен принимать участие в том обществе, которое ограждает от насилия свое материальное благополучие. Поэтому апостол и говорит, что власть от Бога, что ей надо повиноваться не только из страха, но и по долгу совести. Но высказываться за более тесный союз, который бы давал право государству пользоваться церковью как служанкою для своих целей, стоя на евангельской почве, нет основания. Можно говорить, мечтать об этом, но на почве евангельского учения установить такую связь нельзя. Насилие не должно иметь религиозной санкции.

     Речь В. М. Путина. Ввиду того что собрание и ораторы уклоняются от прямого обсуждения вопроса, я хотел бы остановить внимание еще раз на мысли гг. Минского и Розанова, потому что они сумели формулировать истинную мысль Христа. В их формулировке лежит единственно верная точка зрения для практического разрешения вопроса о свободе совести. Христос установил принцип личной свободы. Он сказал: будьте совершенны, как Отец. Он не сказал, что вы будете абсолютно совершенны, это была бы нелепость. Он указал на единую цель, но не на единый путь для всех. Он указал каждому путь по его личному разумению. Это видим в его учении о блаженствах.

Мне кажется, что и по вопросу о свободе совести такова была мысль Христа: иметь в виду одну цель, у которой бесконечное разнообразие индивидуальности и путей. Так же понимал мысль Христа ап. Павел, когда он говорил по частному случаю. Это заявление имеет принципиальное значение. Это вопрос о соблюдении постов. Он сказал: это дело личной совести: «Кто ест для Господа — ест, кто не ест для Господа — не ест. А кто ест и соблазняется, грешит, потому что все, что не по вере, — грех». Если человек делает по вере — это и есть свобода совести. Он блажен и свободен. Мне кажется, возникает такой вопрос: имеет ли каждый из нас право стоять над совестью другого человека? Какую цену имеет заявление одного из ораторов, что мы должны беречь меньшего брата? Христос говорит: «Кто совратит одного из малых сих, лучше, чтобы он погиб в пучине морской...» Ведь дурно только соблазнителю. Центр тяжести перенесен в личное сознание человека. Каждый верующий как член церкви должен быть в этом смысле свободен. Каждый по-своему должен осуществлять правду личной жизни. Если церковь является осуществительницей и носительницей заветов Христа, она должна уважать и признавать свободное убеждение каждого.

     Речь М. А. Новоселова. Я пропустил прошлые собрания. Не могу войти в общее настроение собрания. Это меня затрудняет. Я остановлюсь только на той мысли, которая имеет большое значение для всех нас. Это мысль, высказанная г. Мережковским. Решение не только этого вопроса, но и многих вопросов, мучающих нас, состоит в том, чтобы встать каждому пред лицом Христа, чтобы стать общником Его жизни непременно, не отдельно, не приняв только голую мораль христианства, а приобщившись к Нему, Который явился примирением нашим с Богом Отцом, дал новую жизнь и сохранял ее в миллионах людей. Мы забыли Его таким, каким Он появился, каким проповедовали Его галилейские рыбаки, о которых сегодня шла речь. Важен вопрос, как приобщиться силе Христовой, которая составляет цель христианского воспитания и жизни? Некоторые из тех, которые считаются руководителями и учителями, совершенно искажают христианство, отрицают в нем крест, таинство креста, таинство распятия, результатом которого является Воскресение, ради которого живем. Другие говорят много о тайне крови, плоти, но слишком слабо сами приходят к этому таинству и слишком мало призывают других. Некоторые духовные и светские лица берут из христианства только мораль, которой так богаты и безрелигиозные философские верования.

Некоторые, к сожалению, большинство людей, из именующих себя православными: интеллигенты православные до того утратили живое отношение к христианству, что, кроме внешних форм церковных, у них трудно что-нибудь найти. От этого, может быть, происходит то, что самые дорогие истины христианства, когда изучают их в духовных школах, не вызывают не только любви, но вызывают недоверие, отвращение к себе. Над этим вопросом стоит подумать. Не исказили ли мы христианство, что оно стало безжизненным? Мы решим вопрос о свободе совести только тогда, когда вступим на почву истинного христианского подвига: в собственном смысле приобщимся к Христу. А то неизбежно будут противоречия. Эти противоречия снимаются только приобщением каждого из нас к той истине, которая сделает нас свободными. Вне этого приобщения все это будут высокие мысли, но бесцельные.

Доклад А. Гернавцева
О СВОБОДЕ СОВЕСТИ

Неверно поставлен и решается вопрос о свободе совести в докладе кн. Волконского. Ни простоты, ни настоящего религиозного отношения к предмету столь важному, докладчик нам не показал. Гибкость ума, игра светом и тенью — вот и все.

В Церкви необходимо отличать Церковь, а это возможно, только веруя в нее. В наше время такая вера нужнее, чем когда-либо. Все христианство теперь как бы распадается; судя по-человечески, оно точно умирающее. Во всяком случае, оно накануне величайших исторических потрясений. Волконский же из прискорбных и бережно собранных случаев приготовляет для русской церкви горький напиток: своего рода смесь желчи и уксуса.

Освещение приведенных фактов сделано им неверно, некоторые извращены.

Бурят и два католика взошли на стены китайского форта первыми. Неужели они после этого не русские патриоты? — спрашивает он. Отвечаю: они храбрые люди, вот и все.

Дальше, главная ошибка церкви, как думает кн. Волконский, заключается в мысли, что «праведная жизнь не только заменяет, но дает познание, и даже высшее познание». «А так как понятие праведной жизни сводится к удалению от мира, возвращению в природу, то немудрено, что в конце концов теория эта в своем развитии приводит к рассказам вроде той святой, которая, удаляясь от мира, стала жить в хлеве с коровами и по прошествии многих лет такой жизни сподобилась высшего богопознания»... Что праведная жизнь дает высшее познание — это основная мысль христианства, а не ошибка в учении священников. Кн. Волконский говорит, что в церкви «понятие праведной жизни сводится к возвращению в природу». Сущая неправда. Он имеет в виду какой-то пантеизм, а не духовный опыт церкви. Все это так поверхностно, что и возражать трудно.

Разве религиозное верование снимает национальность? — спрашивает он. Католичество, например, — русскую национальность снимает. Оно делает человека мертвым для тех религиозных озарений, которые даются о России Восточною Церковью.

Русская Церковь духовно родила Россию. Она дала высшую мысль собиранию земли, она спасла Россию в смутное время.

Вселенские, вековые упования Восточной Церкви воодушевили народное тело России, и русское благочестие по временам становится прямо пророчественным. Славянофилы, а глубже их — Гоголь, еще глубже — Достоевский, и под конец жизни даже Герцен — все свидетельствуют об этом.

Русская церковь была неотступно с народом среди всех его унижений. Это она дала его гражданскому терпению религиозный смысл жертвы Христу. Проходя свое поприще среди беднейших подневольных классов, она сама приобрела облик простонародный. Но в этом залог ее могущества, славы, а не падения.

На упреки своих врагов она могла бы отвечать словами «Песни Песней»: «Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня, поставили меня стеречь виноградники, — моего собственного виноградника я не стерегла!»

Отступления от веры в России почти всегда являются завершительным звеном ложной истории души. Здесь происходит рассечение своей религиозно-нравственной конгениальности с народом. Вспомните, как Толстой описывает переход в католицизм Елены Безуховой, — это отвратительнейшее духовное прелюбодеяние, где все лгут устами, сердцем, делами.

Волконский думает, что миллионы православных мужиков, которых мы видим молящимися в храмах, ходящих за тысячи верст на богомолье, веруют «страха ради иудейска». Ом предлагает православным мученичество. Тогда только, говорит он, можно будет поверить искренности и правоте их веры. Есть менее жестокий путь: самому Волконскому стать мучеником веры во Христа — он бы увидел тогда непрестанно тянущееся и до сего дня мученичество православных.

Тот же хаос, который он спокойно наблюдает, сам будто стоя на твердом берегу, мы видим шевелящимся и в нем самом.

Свободу «верить во что верится, хоть в диавола, и отчаянное право совращать к тому других, — эту широту пустоты он выдает за апостольскую истину: с эллинами — эллин, с римлянами — римлянин»...

Исходя, в сущности, из индифферентизма, Волконский и обращается только к индифферентизму, ничего религиозного не пробуждает, ни к чему религиозно-значительному не зовет. Невольно хочется спросить его, во что верует он сам? Что же «исторически дорогое» — дорого сердцу его самого? Тут он недоговаривает. В этом, быть может, и заключается обманчивая ясность его доклада.

Цель Волконского, как он сам сознается, — это возвеличение авторитета церкви, восстановление ее канонической безупречности. Как видите, дело у него не идет ни вглубь ни вширь дальше раскольничьего веропонимания... Неожиданно это.

Говорить о церкви как об авторитете канонически правильного порядка и только, после всего пережитого христианством, — теперь уже поздно. Есть у христианства тяжбы большие, с каждым десятилетием становящиеся все более трудными: отношение Востока к Западу, отношение церкви к государству, веры к знанию, духа — к плоти, небесного — к земному, откровения — к воодушевлению художественного творчества... Вот что обессиливает христианство. И дело христианства теперь стоит так, что только и возможна речь о том в церкви, что больше, выше канонов и авторитета: о церкви как откровении, спасении... Это обстоятельство делает религиозные вопросы какими-то страшно и небывало серьезными, трагическими в наши дни. Ни во времена разделения церквей, ни во времена Реформации не было так. Около вопросов этих веет то возрождением к новой жизни первых веков, то «второю смертью» и отвержением навеки. Каппадокийские и Египетские времена, о которых Волконский говорит со смехом, когда спасение Христово знали опытом, — теперь эти времена становятся вдвойне дорогими, ибо только ими может поверяться обновление наших дней...

В церкви как авторитете, как каноническом порядке проблема о свободе человеческой совести не разрешается. Вместе с другими причинами это и обусловило почти всеобщее отступление от церкви. Лишь в церкви как откровении, как возрождении проблема о совести разрешается без остатка.

В непонимании этого коренная ошибка кн. Волконского. Сектантство и противосектантская политика русского государства меня мало занимает. Я хотел бы осветить вопрос о свободе с особой стороны. Мысль священника Потехина имеет иной смысл, и не такой ничтожный, как думает кн. Волконский.

Здесь нам необходимо остановиться и войти глубже в загадку о свободе совести и насилия в христианстве.

Мысль, что власть императорского Рима, в силу собственного принципа закономерности, обуздывала языческое народное движение против христианства, — эту мысль можно встретить в любом исследовании о временах гонений. Таковы указы императоров Адриана, Антонина Пия. Многие в своих суждениях о свободе религиозной совести исходят из ложного понимания христианства: смотрят на христианство как на невинное, увлекательное, интересное верование, — может ли оно кого-либо удручать, теснить, есть, мучить? так думает, кто сам не веровал никогда и настоящей веры не встречал в других. В христианстве всегда есть меч, хуже, — в нем серный запах гибели для неприемлющих. Вот в чем причина того непонятного явления, что такое поэтическое невинное учение стало предметом ожесточеннейшей ненависти со стороны римских властей, расположенных к миру, терпимости, способных к мудрости в управлении с небывалым дотоле правосознанием.

Дело в следующем.

Христианство возбуждало против себя бешеную вражду язычества потому, что повергло его в «скорбь и тесноту». Христианство подавляло в язычестве внутреннюю свободу его, убивая в нем чувство его религиозной и нравственной правоты. «Свобода» христиан была узами для язычников. Потому терпимые ко всякому другому культу, они с поразительным единодушием бушевали против «общин спасения» на всем пространстве империи. Вера христиан в грядущий суд, проповедь, а главное, заразительное ощущение близкого конца мира — это парализовало в язычестве и желание, и право жизни. Вот что из благой вести о Христе делало не просто отвергаемую теорию, «а запах смертоносный на смерть», как говорит ап. Павел. Язычники, бессильные расторгнуть эту тесноту свою, заключали в темницы самих христиан... только их одних среди полной терпимости к другим культам. Это была месть за тяжкое лишение внутренней свободы «верить во что верится» и жить по такой свободе. Утверждаю, что христиане гнали язычество прежде, чем это последнее гнало их, и гнали гонением безмерно труднейшим. Чувство пленничества являлось у язычества всюду, где вспыхивало христианское откровение.

Говоря так, я не играю точками зрения, а свидетельствую об истине. В этом, быть может, и есть разгадка первых веков церкви Христовой, так трудных для понимания.

Язычество того времени заключалось не в поклонении идолам, особенно для властей, которые в богов уже не верили. Вся сила язычества таилась в определенном чувстве жизни, в особом чувстве места человека в мире. В этом-то больнее всего и поражало его христианство... И борьбу с христианством, при малейшем пробуждении своего религиозного сознания, язычество чувствовало не как радость, а как некое иго, наложенное на него извне, так что и в этом оно не было свободно. Здесь трагедия, страшнее которой не знает человеческая история, после отвержения Христа в еврействе. В этом столкновении язычество вдруг ощутило себя во власти сверхчеловечески темных, непреклонно злых сил — это усугубляло его тесноту, непосильную для человеческого сердца, и устремляло против новой веры с отчаянием еще большим.

В этой борьбе язычество стояло за свободу веровать во что верится, против христианства, которое лишь во Христе возвещало освобождение и новую жизнь.

Думать, что Новый Завет допускает языческую свободу, а тем более право пропаганды веры в новых Христов, — это безумие. «Кто соблазнит единого от малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили в пучине морской» — вот учение Христа. Верите ли вы в этот «жернов»? Боитесь ли его?

Государственная власть не была в руках первых христиан. Но если бы это было так, то я убежден, что они употребляли бы понуждающую силу для оберегания общин от соблазнителей. Лжеучительство нам не представляется злом только в силу нашего индифферентизма. Но дело в том, что пользование властью у первых христиан выходило бы иначе, чем у нас. У них это вытекало бы из отношения к власти, как к «Божию установлению».

Наши споры исходят из ложного средневекового разделения между церковным и государственным, религиозным и безбожным, духовным и материальным. Границы этих трех областей для нас совпадают, вот в чем коренная ошибка.

Религиозное призвание власти первые христиане чувствовали глубоко и проповедовали решительно. Замечательно, что это учение о власти апостолы провозглашали в противность и обличение лжепророческим хилиастическим ожиданиям, в неверном свете которых государственная власть представлялась вассальством сатаны. Следы таких учений можно найти в клементиновских беседах: «Настоящий мир со всеми его земными властями есть царство диавола, и сын будущего века не только не должен смотреть на гражданских правителей «как на служителей Бога к добру», но как на воплощенных представителей духовного врага». «Другого земного правителя, кроме Бога, не признаем»... Вот среди каких религиозно-политических настроений в самом христианстве проповедовали апостолы то учение о власти, которое сохранилось в посланиях.

Еще более замечательно, что это учение провозглашалось ими в столице империи, самом Риме, когда там в префектуре главою был такой человек, как Гелий, в претории — Тигеллин, а на императорском троне — Нерон; в провинции же, из которой шла проповедь о Христе, в Иудее — Гессий Флор. Все — чудовища.

Христианство с первого появления своего к государству стало в отношения творческие, а не разрушительные. Властям, мучителям своим, христиане разъяснили, что «власть от Бога», за веру в которого их гонят, а не от идолов, которым их заставляют поклониться, — от идолов же злоупотребление властью, гибель... Поразительно то, что из рук христиан власти предлагалось высшее и единственно возможное оправдание ее.

Итак, для приемлющих христианство является силою; для неприемлющих — оно всегда насилие.

Главный вопрос вот в чем: тот ли меч, присутствие которого я старался раскрыть в христианстве, — тот ли меч в руках у современной нам светской власти?

И если не тот, то где путь, чтобы он стал тем?

Вот почему, если наши рассуждения не станут в иное отношение к государству и не придут к мысли о религиозном призвании его, они окажутся бесплодными, и глубокая проблема о свободе человеческой совести окажется им непосильной.

Ни один из высших вопросов веры не обставлен такими трудностями, как вопрос о свободе совести. Теоретический и отвлеченный, он сейчас же связывается с практикой; решенный верно в учении и мысли, он все-таки никого не удовлетворит, пока такое решение не явится как путь жизни.

Вопрос этот имеет свое бурное и содержательнейшее прошлое, особенно за последнее столетие. И если при обсуждении других вопросов к истории обращаются лениво и лишь из академического приличия, то здесь устами каждого из спорящих говорит прошлое, еще живое и борющееся за свою жизнь. Потому в этом споре при всяком его возобновлении стороны всегда имеют друг против друга много накопленного негодования и мести.

К тому же спорящих сторон слишком много, и стороны эти значительные, но, что важнее всего, — внутренняя сущность их далеко еще не постигнута. Потому возможность неверного представительства. Говорят от имени церкви, государства, совсем не выражая их мысли и сознания.

Спорящие стороны следующие: церковь, государство, сектанты-проповедники общественного отпадения и, наконец, люди к вере равнодушные, но видящие в настоящем религиозном споре случай отстаивать общую, мирскую свободу.

Говорящий от имени церкви, но под нею разумеющий интересы священства или монашества, а под христианством лишь простую нравственную доктрину говорит о свободе охотно, но мечтательно и бесплодно.

Сторонники самодовлеющего государства и власти для власти, в церковь не веруя, но безбожно пользуясь ею, как силою выгодною и умиротворяющею, отвергают свободу якобы на основании слова Божия.

Сторонники революционной свободы и общественного отпадения провозглашают ее как первое якобы условие всякой истинной веры, от самой же веры бегут. Сильные слова откровения о «свободе» относят к себе, самого же откровения не принимают. Притворяясь жаждущими торжества истинной веры, — вдруг являют себя невидящими ничего достойного охранения там, где этот же свет веры уже горит, зажженный рукою не человека.

Требуют свободы совести как голого права и провозглашают ее как цель, на самом же деле относятся к ней всего лишь как к средству.

Мне думается, что вопрос этот поставлен неверно. Родившись в недрах движения противорелигиозного, он несет в своей настоящей постановке и свое предрешение. Замечательно, что ни утвердительный, ни отрицательный ответ на него не удовлетворяет совести. Так же неудовлетворительна середина: да, с некоторыми ограничениями. Ибо в этом последнем случае все трудности вопроса так и перейдут нерешенными в вопрос об ограничениях. Чем руководствоваться при их определении? Кто определяет их? Как они определяются, навсегда или с постепенными расширениями? Каковы условия этих расширений? и т. д.

Настоящий вопрос постоянно бросают церкви и священству в лицо и на основании их безответственности заключают о своей правоте.

Церковь такого вопроса, мне думается, не должна была бы принимать вовсе. И вот почему.

Ложь вопроса заключается в том, что решение его проводит в жизнь светская власть: о религиозном же призвании ее и речи не подымается, а между тем весь узел дела в этом и лежит. Ибо, повторяем, вопрос о свободе совести, решенный верно в теории, никого не удовлетворит до тех пор, пока такое решение не получит полноты бытия в жизни. «Свобода совести» — это один из главных принципов революции. Движение, отрицавшее веру в корне, могло ли поставить вопрос о религиозном призвании светской власти и государства?

В русском обществе в настоящее время много недовольства на притеснения из-за веры и на общее направление церковной политики. Недовольство это за последние десятилетия обострилось и становится каким-то едким в силу возросшего интереса к вопросам веры.

Притеснения и кары по делам веры возмущают потому, что власть, не ставя прямой целью исполнение своего религиозного призвания и даже извращая это призвание, — карает других за такое же извратительство. Народу она ничего положительного в христианском смысле не дает, между тем как народ в истории вытерпел эту власть над собою в вере, что она от Бога, в религиозных надеждах на нее.

Христианство — истина, а не мечта, если в нем неисчерпаемые возрождающие силы, и нам не миновать вопроса о религиозном перерождении светской власти.

Мы говорим не о патриархальной идиллии добрых старых времен, не о чиновничьих вдохновениях за законодательными проектами — при наступлении трезвого дня все это рассеивается. Я здесь имею в виду не устранение злоупотреблений властью и преступлений по должности, не общественную и государственную благотворительность, я говорю о религиозном перерождении самого должностного самочувствия власти.

Спор о свободе совести есть спор о государстве и его религиозном призвании и предложен может быть не церкви как священству, а власте-носителям как христианам.

Как во времена гонений публичное и безбоязненное исповедание распятого Галилеянина — Богом и Спасителем, как во времена мир потрясавших ересей — кафолический догмат, как с раскрытием догмата — полное отречение от мира с тем, чтобы войти в тайну победы над ним во Христе, — так в наши дни выступает вселенская значительность вопроса о христианском государстве и религиозном призвании светской власти.

Вопрос этот в разных видах, в разных сферах жизни восстает на нас все с большей и большей силой. Он гонится как за подданными, так и за властью во всех отраслях политики и правительственной совести.

Светская власть в России провела в истории и окончательно отстояла свою религиозную самостоятельность пред лицом священства и пред лицом управляемых. Государство с такою историей может ли ставить себе иную конечную цель, кроме идеала «праведной земли»?

Управляемые обращаются к управляющим и видят в них не нравственную личность, во Христе возрожденную, а безличное невменяемое учреждение, в котором властеноситель осуществлен в своем родовом душевном самочувствии. Этим власть держит управляемых в жестокой посюсторонней тесноте якобы непобедимого во Христе мира. Вот почему управляющий для управляемого может служить в гражданское отчаяние, — а это конец обществу В недрах должностного самочувствия носителей власти должно произойти нечто решительное.

Быть во власти становится нравственно трудно и страшно в наше время, в душевных глубинах власти раскрывается бездна. Быть во власти — значит быть виноватым. Быть во власти над всем — значит быть виноватым за все... не пред идеалом отвлеченного добра, а пред Богом, Судьею, Христом, победившим мир. Наступает время, когда вопрос о Христе станет для власти — вопросом жизни и смерти ее, источником бесконечной надежды или бесконечного ужаса. Виновность в зле, безбожии жизни и общественной гибели обращает совесть власти в арену внутренних переживаний, могущих иметь глубочайший религиозно-жертвенный смысл. Здесь открывается некая священная магия во власти. Это ново в христианстве, и в этом для России путь религиозного творчества и откровения о всемирном спасении. Это дается человечеству раз в тысячелетия.

Только тогда откроется высшее религиозное оправдание власти и вложенный в нее великий освобождающий и братотворящий смысл. Ибо в этих внутренних жертвенных переживаниях раскрывается тайна пространства как нравственно победимого. Тесные пределы индивидуальности, в которых теперь томится всякая душа, падают. Земля с отверстыми над нею небесами станет поприщем новой сверхисторической жизни. Отверстые небеса разрешают творческую тайну мира. Вот путь к истинной свободе человеческой совести.

     Речь Е. А. Егорова. Кн. Волконский поставил себе в своей записке вполне определенную и точно ограниченную задачу: выяснить несоответствие действующего русского вероисповедного права с подлинными принципами православия, противоречия его истинным задачам церкви и ее собственной пользы — точно так же, как и интересам государства. Эту задачу он посильно и исполнил.

Тернавцев, выступая против докладчика со всею видимостью грозного ратоборца, сам признался, что противосектантская политика государства его не интересует: т. е. не интересует именно то, о чем единственно и следовало говорить. Поэтому-то вся блистательная фразеология его остается только блистательной фразеологией, ни на один дюйм не приближая нас к действительному разрешению поставленных Волконским вопросов. Он окончательный ответ на эти неотложные запросы предоставляет тем отдаленным временам, когда коренным образом, и в желаемом им смысле, переродится власть и «должностное самочувствие властеносителей». Ну а до тех-то пор как быть? На этот вопрос красноречие Тернавцева отсылает нас «от Каиафы к Пилату». Но жизнь требует своего неотступно, и нельзя сомневаться, что иным ответом, кроме данного в докладе, она не удовлетворится.

И я не завидую тем, кто пытается вместо хлеба свободы подсунуть нам камень внешнего принуждения. Этого камня мы за хлеб не примем ни при каких условиях и ни за какую цену.

Записка В. В. Розанова
СОВЕСТЬ — ОТНОШЕНИЕ К БОГУ — ОТНОШЕНИЕ К ЦЕРКВИ

     Нужно различать, в споре о совести, две стороны:
1) отношение ее к Богу;
2) отношение ее к церкви.

Бог по учению христианскому есть Личный бесконечный дух. Каждый с первого же взгляда поймет, что отношение к Лицу несколько иное, чем к порядку вещей, к системе вещей. Никто решительно не скажет, что и церковь лична: напротив, лицо в ней, например всякого иерарха, глубоко покоряется некоторому завещанному и общему порядку. Попытка понять и лично выразить церковь создала папизм, перед которым испуганно отступили германские и славянские народы. Не нужно объяснять, что если отношение к Лицу невольно и неизбежно субъективно, внутренно, сердечно, восторженно или горестно, то отношение к порядку спокойнее, уравновешеннее, более исполнено сообразительности, чем движений чувства. Например, припоминая самые религиозные свои годы (вполне сознательные, за 30 лет), не могу не поделиться с читателем удивлением: я всегда любил более священника, чем церковь, храм более, чем российское церковное управление. Слово доброго священника было для меня авторитетнее, чем церковный закон. Я считал себя спасенным настолько, насколько любил священника и чувствовал, что он любит меня. Читатель быстро перенесет это, в сущности, верное явление на панораму больших фактов. Отношение к Богу вовсе иное, чем к церкви безличной или имеющей мириады лиц (праведники, учителя, книги, законы).

Рассмотрим это отношение в смысле предполагаемой свободы или не свободы. Факты дают для этого безусловное решение. Свобода есть право выбрать одно или другое, в то время как высшим авторитетом предлагается только одно. В Св. Писании отношение Бога к человеку везде выражено словами: «заповедал», «заповедь». Законы не заповедуют, а приказывают. Цари подданным ничего не «заповедуют», начальники подчиненным не «заповедуют» же. Заповедание есть единственная мягкая и кроткая форма, не мучающая душу человека, через которую Бог относится к человеку.

Таким «заповеданием» было первое слово Божие к невинному человеку. И что последний был сотворен свободным, видно из того, что он выбрал другое, не заповеданное. Но еще более: достаточно было не открывать человеку древа познания добра и зла, чтобы он и не пал никогда. Но Бог открыл, показал ему это дерево. Т. е. он не только дал свободу человеку, но и указал возможность неповиновения Себе: дабы повиновение-то было любовно, восторженно, детски-человечное, а не рабски-подчиненное. Блудный сын ведь есть сын любимый, а грешный человек — предмет любви Божьей даже до послания на смерть за него Своего Сына. Конечно, это не значит, что Бог хочет греха в человеке; но Он бесспорно хочет человека свободного и для правды, и для греха, а не фаталистически-праведного. Фатализм есть мусульманство: но в христианстве нет фатализма.

Но вот Сын на земле для грешного человека. Он воскрес и явился апостолам. Фома сказал: «Не верю!» Позвольте, какой догмат церкви более очевиден, чем Христос перед Фомою? Что же сделал Христос? Наказал его? Приказал ему? Порицал его? «Вложи персты в язвы и ощупай», т. е. убедись не через Меня, но через себя, само-убедись. Самоубеждение есть сущность христианства. Второй случай — разбойники на кресте. И здесь в наших провиденциальных целях — один уверовал, другой не уверовал. Зачем это? Да иначе и объяснить нельзя (ведь не «случай же такой вышел!»), как еще усилием показать человеку, до чего он свободен не следовать величайшей очевидности и в самые свои критические минуты.

Да это так и есть непременно: если бы мы избирали добро не по свободе, а по принуждению, то заслуга и принадлежала бы не нам, а принуждающему. Где же заслуга человека? и как же могло бы совершиться тогда искупление? Идея искупления не отделима от свободы.

Но блаженный Августин в борьбе против донатистов (карфагенская секта) первый высказал принцип о принужденном приведении к правой вере; Лютер, человек чуткой и тревожной совести, проповедовал укрощение некоторых еретиков; Кальвин сжег Сервета. Наш Стефан Яворский написал громадную книгу «Камень веры», чтобы доказать право церкви наказывать еретиков, в частности заведшихся в то время в Москве кальвинистов. Все сейчас поднявшиеся споры о свободе совести в этом «Камне веры» разобраны подробнейшим образом. Что же это значит, что в тысячелетнем строе своем еще на словах церковь высказывалась иногда за свободу совести, но в поступках своих она или с крайнею болью признавала эту свободу, или вовсе не признавала ее, не признавала всегда, когда могла? Что значит это явление?

Да то и значит, что сама церковь не сливает отношение человека к Богу с отношением к себе и, мысля первое, как свободное, второго не мыслит свободным. Я от совершенно неверующих людей слышал часто: «Помилуйте! нет общества, ассоциации, клуба, где члены его делали бы, что хотят. Все признают и подчиняются некоторой сумме общих правил; меньшего не может требовать и церковь». Возражение это очень часто; его можно услышать (и уже давно слышим) на каждом шагу; но редко кто углубляется в его многозначительный смысл. Действительно, и в катехизисе церковь определяется как «собрание верующих», и вот термину-то «собрание» и принадлежит нетерпимость. «Общество верующих» требует от членов своих не отступать от известной униформности, ради принципа общности, солидарности, единства. «Иди с нами в ногу, иначе мы тебя раздавим». Но имеет ли это какое-нибудь отношение к Богу? К совести? Никакого.

Сектанты же, обычно пламенные, озабочены отношением своим к Богу и со своей точки зрения просто не могут понять принципов стеснения. Церковь и сектанты говорят на разных языках, с разных точек зрения, даже, если хотите, о разных совершенно предметах. «Как быть России» — предмет тревоги миссии; «как быть моей душе» — предмет тревоги сектанта. «Бог хочет моей свободы», «порядок церковный не терпит отступлений» — это совсем разные темы, разные линии суждений.

Величайшие факты нетерпимости, как Кальвина или Торквемады, происходили в пунктах и в минуты, когда церковь, вдруг забывая, что она «порядок», «общество верующих», начинала сливать себя с Богом, отождествляться с Богом. Она начинала требовать себе чистосердечия, любви. Нечистосердечные исповедники все равно сжигались как еретики; на этом основывался сыск, подглядывание: горячо ли человек верует, «добрый ли он католик». Но это чистосердечие есть собственность Бога, а не порядка. Если церковь хочет себя слить с Богом, добиться любви к себе, как к Богу, прежде всего она должна позволить верующим «вложить персты и осязать», или — вкусить и от запрещенного древа познания добра и зла. Самой тенденции к подобному самообнажению не появляется у «собрания верующих». И в меру этого оно мирится (и всегда примирялось) и с некоторым равнодушием, и с некоторым нечистосердечием, при сохранении согласия.

Мы имеем почти аксиомы:
1) Бог и церковь сближаются теснее и теснее и, наконец, слиты: в этом пункте — абсолютная свобода человеку, абсолютная любовь человека к Богу-Церкви. Такова вера и положение апостолов, Давида, Авраама, Адама (Бог и человек лицом к лицу).

Но в истории этого почти не встречается, и для будней ее, для религиозных будней, наступает действие второй аксиомы: 2) Богу — опять любовь и в Боге — свобода; но это — внутри и субъективно; это — отношение маленького нашего лица к бесконечному Лицу Божию. А снаружи — повиновение порядку «общества верующих», видимое с ними согласие, с возможностью сердечного отклонения от него, которого они и не преследуют. Церковь в общем нимало не тревожится, что многие лениво или равнодушно исполняют ее обряды, уставы, даже вовсе не исполняют ничего. Церковь не перестает «числить своими» множество сектантов, о которых открыто известно, что они сектанты; и всеми мерами противодействует «документальному» (через запись в паспорте) отделению от себя; на этом, например, основан закон о смешанных с иноверцами браках. Как «общество верующих» церковь менее пытает веру и ревнивее исчисляет сонмы верующих.

Иногда, утомясь счетом, она хочет сверх повиновения и любви. Тогда наступает движение к слиянию с Богом; но параллельно этому непременно узы повиновения должны быть ослаблены, сами должны ослабеть и, слабея более и более, — перейти в совершенную свободу.

Каждый верующий может сказать: «Я даю то, что ты хочешь. Но твое хотение должно быть сообразовано с законами твоего собственного существования».

Церковь же обратно может сказать верующему: «Я не требую больше, чем сколько ты можешь дать, и всегда можешь дать. Что ты ропщешь? Мое требование не велико».

Вот почва, на которой, мне кажется, обе стороны могут помириться. И если кой в чем будет больно одной стороне, то именно в этой же точке и совершенно равномерно будет больно и другой стороне. Так что уж они обе как-нибудь согласуются...

     Речь проф. А. В. Карташева, Мы кончаем наши прения, строго говоря, не разрешив вполне поставленного вопроса. Выяснилось, правда, многое, но вместе с тем мы почувствовали, что вопрос этот очень трудный и решается практически не так легко, как это могло казаться некоторым сначала. Даже при чисто богословском решении вопроса встречаемся с некоторыми затруднениями. Для людей, стоящих на почве веры и Библии, открывается целая цепь соблазнов — признать мысль о насилии религиозной совести законною и священною. По-видимому, Сам Господь в его божественной политике мироправления прибегает иногда к насилию над свободой духовных существ, хотя свободу Он положил от начала мироздания неизменным принципом духовно-нравственных отношений, как это прекрасно указано было В. В. Розановым. Свобода породила отступление, зло. Бог ведет борьбу со злом, не уничтожая его причины — свободы. Он лечит мировое зло путем терапии: откровением, пророчествами, увещаниями... Это — общее правило. Но нередко встречаемся и с исключениями из правила. Господь по временам пользуется в лечении зла и мерами, так сказать, хирургическими, пресекая зло внешним образом и подавляя при этом свободу отдельных личностей. Припомним Содом и Гоморру, десять казней египетских, гибель фараона в море и т. д. В Новом Завете, с одной стороны, Христос протестует против внешних насилий: не знаете, говорит Он ученикам, какого вы духа... взявшие меч, мечом и погибнут, и т. п., а с другой стороны, встречаемся с такими фактами, как убиение Анании и Сапфиры словом ап. Петра, обращение Савла, пораженного внезапным светом и ослепленного на три дня, ослепление волхва Елимы ап. Павлом... Это обстоятельство ревнителям церковных интересов давало решительный повод к одобрению насильственных мер в борьбе с вольнодумцами и неверами. Яркий пример можно привести из нашей русской истории. Вопрос о свободе религиозной совести был предметом первого, известного нам, на Руси публицистического спора, возникшего по поводу отношений к еретикам жидовствующим в начале XVI в. Спорящие партии представляли: с одной стороны, Иосиф Волоколамский, идеолог государственной церкви, защитник внешних средств борьбы с еретиками, с другой — группа белозерских старцев, последователей Нила Сорского и проповедников относительной свободы совести. Иосиф писал: «Грешника или еретика руками убити или молитвою — едино есть», потому что к внешним воздействиям прибегали святые люди: Моисей скрижали руками разбил, Илия убил 400 жрецов, ап. Петр Симона волхва молитвой ослепил, Лев, еп. Катанский, связав епитрахилью волхва Илиодора, сжег его чудесным огнем, а сам остался нетронутым объявшим его пламенем. Но белозер-ские старцы против этого аргумента выставляли такое возражение. «А ты, господине Иосифе, почто не испытаеши своея святости? не связал архимандрита Касьяна (сожженного за ересь) своею мантиею, донележь бы он сгорел, а ты бы в пламени его держал, а мы б тебя, яко единого от трех отрок из пламени изшел, да прияли. Поразумей, господине, яко много розни промежь Моисея и Илии, Петра и Павла апостолов, да и тебя от них». Оставляя в стороне иронию, мы должны отметить в словах белозерских старцев ту весьма важную мысль, что нельзя ставить знака равенства между человеческим насилием и силою Божией. Как первое большею частью сопровождается дурными, отрицательными последствиями, так вторая, по мудрости Божией, проявляется только там, где это действительно нужно, и имеет действие безусловно покоряющее, достигающее наилучших результатов. Но, разумеется, пользоваться этою силою могут те немногие, кто получили нарочитые полномочия свыше. Пророк, апостол, всякий «человек Божий», даже когда он, по-видимому, прибегает к внешнему насилию, — действует «как власть имеющий», производя влияние на душу наказуемых, несравнимое с последствиями обыкновенных физических наказаний. Когда Христос изгонял из храма торгующих и даже брал в руки веревку (собственно ради четвероногих), то не могло бы произойти того, что произошло, если бы священники и торговцы не покорились в своей совести той очевидной правде Божией, которая открылась им в поступке Галилейского Пророка. Итак, в первоисточнике христианского учения мы не найдем оснований для оправдания насилия над чужой совестью ad majorem Dei gloriam, особенно если припомним прямую заповедь Господа и его апостола — не противиться злу злом, а, напротив, побеждать зло добром (Мф. 5, 39; Рим. 12, 21).

Но, может быть, церковь вынуждается прибегать к насилию ввиду роковых несовершенств земного миропорядка, по закону так называемой коллизии обязанностей (collisio officiorum)? При настоящих условиях, как известно, мы иногда не можем никоим образом нравственно возвыситься над сочетанием независящих от нас случайностей и должны бываем допускать зло меньшее, чтобы избежать — большего. В таких коллизиях находит себе относительное оправдание — война, убийство и т. п. явления. Однако едва ли можно доказать, что интересы церковного правоверия находятся в таком положении, чтобы требовалось защищать их, как горящее здание, всякими мерами, какие только попадают под руку. Совет ап. Иуды — «спасать некоторых грешников страхом, исторгая из огня» (ст. 23) указывает, конечно, только на угрозы и наказания духовные, которые имеют свое законное место в церковной дисциплине. Борьбу с неверием и разноверием, как с чумною заразою, церковь, без сомнения, обязана вести не на живот, а на смерть, но опять-таки не изменяя своему существу, — как царство не от мира сего. Брать же меч вещественный для уловления ничтожного сравнительно количества душ в ограду спасения — значит смотреть на дело не глазами веры и религии. Пророческое слово Христа ясно говорит нам, что будущее веры на земле — это ее прогрессивное количественное diminuendo. Зачем же нам, следовательно, компрометировать миссию евангельского делания соломенными подпорами внешнего насилия? Все равно мы не изменим этим богоопределенных судеб церкви. Иисус Христос увещевает нас не забывать о нашей близорукости и не браться слишком самоуверенно за исторжение плевелов, оставляя расти их вместе с пшеницей до жатвы. Если бы Сам Господь хотел во что бы то ни стало, даже вопреки индивидуальной свободе, покорить все человечество под знамя единой спасающей веры, то он давно бы потряс землю громами, молниями и трубными голосами. Между тем миллионы миллионов людей прошлых, настоящих и будущих времен умирали, умирают и будут умирать без Христа, и Владыке мира как будто не жаль этих душ. Он «долготерпит», очевидно, только потому, что не хочет поклонения Себе недобровольного. Вот пример для церкви, который должен удерживать ее от соблазна — быть суетливой и неразборчивой в средствах своей миссии. Таким образом, на почве идеальной, на почве христианской веры вопрос о законности внешних мер ограничения религиозной совести решается, мне кажется, совершенно в отрицательном смысле.

Что же касается практического разрешения вопроса, то здесь-то и находится самый трудный, почти не поддающийся распутыванию, узел его — в историческом смешении интересов церковных с интересами государственными и национальными. Здесь для большинства умов и сердец христианский идеал духовной свободы представляется радикальным пугалом, от которого ищут убежища в возможно большем компромиссе вплоть до полного превращения высшей цели в низшее средство. Результат, однако, для христианского сознания получается такой, что даже самые горячие исповедники религиозного призвания власти находят все-таки, что в настоящее время вмешательство государства в дело церкви не имеет еще того желательного для них характера безукоризненности и святости, каких, по их упованию, власть может достичь в будущем, когда она возрастет до высоты богосыновства.

На главную страницу www.BibleApologet.narod.ru